трое суток ни одна живая душа его не видела, хотя он и пересёк несколько густонаселённых районов и много дорог, иногда оживлённых. Накануне же вечером достиг известного ему глухого разъезда и, без труда пристроясь на сборном товарняке местного значения, проехал за ночь около двухсот километров. Под утро спрыгнул с поезда на ходу и махнул напрямую в тайгу.

Он шёл не останавливаясь, не поддаваясь скопившейся в теле усталости, справляясь с перехлестанной лианами чащей, с нагромождениями камней в глухих распадках, с небольшими, но пронзающе холодными речками и ручьями, которые одолевал, не разуваясь, не заботясь о намокавшей одежде. Плеснёт только чёрной от грязи ладонью пригоршню воды в рот — и дальше, дальше…

И вот наконец давно маячивший впереди, ярко высвеченный солнцем оголённый перевал. На подъёме тайга стала редеть, мельчать, и беглец, озираясь, почувствовал себя незащищённым. Маленькая, торопливо карабкающаяся вверх фигурка… Из последних сил, задыхаясь, Щапов наддал, выбрался на гольцовый хребет, скудно поросший кедровым стлаником, и уже бегом, пригнувшись и спотыкаясь, миновал его и ринулся, наконец вниз уже по другому, спасительно погруженному в тень склону.

За спиной перевала, опять в тайге, Щапов впервые; почувствовал себя в безопасности и удовлетворённо прохрипел:

— Теперь, поди, не достанешь!…

Но лишь около полудня он позволил себе небольшой отдых. Пристроившись на берегу бурной речки под нависшим камнем, вытащил из-за пазухи весь свой запас пищи: несколько обкусанных, наполовину уже съеденных паек хлеба. Вздыхая, пожевал кусочек и с надеждой посмотрел на свивавшуюся из стремительных струй речку.

Соорудить удочку — минутное дело. Из заношенной шапчонки с величайшей осторожностью, как невесть какую драгоценность, извлёк рыболовный крючок. Подвернувшаяся под руку кривая палка, связанная из обрывков толстой нитки леска — и заскользил, запрыгал по воде крючок с «мошкой». И почти тотчас довольно крупный хариус, вынырнув из глубины, азартно бросился на приманку. Захар Щапов подсёк и, сверкнув улыбкой, первой улыбкой за эти дни, выбросил рыбину на берег.

— Хар-ра-шо!

Тотчас же вычистив и посолив рыбу, Щапов впился в неё, ещё трепещущую, зубами.

Но дорого ему обошлось понятное лишь немногим гурманство. Брошенный без присмотра, мотающийся на волнах крючок с «мошкой» схватила другая рыба, как видно, очень крупная, С треском сломилось ненадёжное удилище, полуметровый его обломок заюлил против течения, раза два нырнул, исчез и затем, вытолкнутый уже посреди реки, свободно понёсся прочь.

Щапов в сердцах отшвырнул оставшуюся в руках палку. Прости-прощай, крючочек милый! Стоил он три пайки хлеба и две пачки чая, а на сегодня ценой ему стала, может быть, и жизнь сама… Человек, если он без орудия, — самый слабый в тайге, слабей пичуги любой.

Есть ещё финка-самоделка — сколько ночей, лёжа на нарах, скрёб потихоньку о камешек хитро пронесённую в зону железку… Щапов бережно вытер блестящее лезвие о рукав ватника, задумчиво подержал финку на ладони и спрятал за голенище сапога. Тронулся вдоль по берегу искать переправу.

Реку он перешёл в узком месте, по поваленному дереву, и сразу повернул в гущу леса. Впереди, в просвете, путь ему пересекли голубые сороки — всосала их крона бархатного дерева, там у сорок осенний пир, клюют красные ягоды. Одна птица с ягодиной в клюве заметила человека, торопливо припрятала её в щёлку коры (до другого раза!) и тревожно застрекотала: тревога! Стрельнули птицы из кроны вон, Щапов же, подойдя, тоже сорвал ягоду, бросил её в рот и болезненно поморщился: нет, далеко не уйдёшь на таком пропитании!…

А в дубовом массиве, как нарочно, кабаны. Шагах всего в двадцати, не заметив беглеца, из-за деревьев выскочила матка-предводительница, а за ней — шесть свиней помоложе. «А вот я вас!» — жалко крикнул им вдогонку Щапов и долго ещё, вспоминая, досадливо крутил головой.

Ближе к вечеру усталость и голод, наконец, одолели беглеца. Он, правда, не лёг — позволил себе только присесть спиной к выворотню на склоне сопки и в таком положении задремал. Через несколько минут на его плечи тихо пали жёлтые и красные листья.

В полной неподвижности, казалось даже не дыша, он просидел около часа. В его сознании, полностью не покорившемся сну, роились отрывочные, не связанные смыслом образы, но потом на них надвинулось нечто плотное, почти осязаемое, он понял это как приближение опасности и, не шевельнувшись, безо всякого труда, будто и не было дрёмы, открыл глаза.

Прямо на него, рассеянно взглядывая по сторонам, медленно брёл желтолицый мальчишка, по виду лет тринадцати.

За плечами у мальчишки висел на лямках берестяной кузов и торчало допотопное ружьецо с гранёным патронником, одностволка. Щапова среди серых висячих корней выворотня мальчишка пока не видел.

— Стой, — сказал Щапов. — Кто таков? Куда?

Мальчишка замер. На плоском лице, впрочем, не отразилось никаких чувств, разве что какая-то усталая обречённость. И смотрел он куда-то в сторону, не на Щапова. Минуту, наверное, промолчав, наконец заговорил, жалко запинаясь:

— Moя корень ходи и ищи, травы… Аптека принимай…

— Проверим, — важно сказал Щапов. — Почему один?

— Моя один… — словно одинокая капля упала на что-то звонкое.

— Так, так… Документ покажь, — продолжал важничать Щапов, а между тем его взгляд радостно раскалялся, бегая по затёртой ложе и стволу ружья.

— Моя молодой совсем… Начальник документ не давай…

— А-а, дык ты так бродишь!…

Игра была закончена. Щапов вскочил, ринулся к коренщику, вытряхнул забарахтавшегося мальчишку из лямок берестяного короба и ружейного ремня и легко, как вещь, отшвырнул ногой в сторону, под уклон.

Ружьё! Прижимая его к груди, он как бы заново родился — уже не беглец, а грозный хозяин всего, что видели глаза.

Берестяная мальчишкина ноша содержала немного: сухая коврижка хлеба, обкусанная краюшка от другой, немного соли, коробочка с высохшим мхом (это для хранения золотого корешка, когда повезёт — но не подфартило пока…) и двадцать восьмого калибра четыре пустые гильзы да семь снаряжённых. Плюс патрон в патроннике. Сила!

Коврижку Щапов засунул за пазуху, хлебного огрызка как бы не заметил. И соль тоже не взял — была пока и своя.

Мальчишки же нигде не было видно. Надо полагать, скатился под гору и схоронился в густом кустарнике. А не ходи, где не след!

Крохотный полустанок — несколько припорошенных первым снегом домишек — был как бы сдавлен сползающей с сопок хмурой тайгой. Пустынный пейзаж оживлялся лишь привязанной к телеграфному столбу упряжной лошадью да единственным, сошедшим с ещё дымящего вдалеке поезда