облегчение. «Как же так? Провал?!» — Раковский пытался найти какие-нибудь ошибки в своем поведении или что-то такое, что могло хотя бы подсказать причину ареста. Но никакого вразумительного ответа не находил. Раковский понимал только одно — просто так его никогда бы не повезли на Лубянку. «Ну, а если им все известно, то…» — Раковский оборвал мысль и посмотрел в окно машины. И тут ему подумалось, что он в последний раз видит всю эту вечернюю суету исхоженных им московских улиц.
Машина в это время делала поворот с улицы Чехова на Тверской бульвар, и Раковский с неведомым ранее чувством всматривался в давно знакомые дома и в совершенно незнакомые лица прохожих. И дома, и лица приобретали для него сейчас удивительно отчетливые и незримые им ранее очертания, и Раковскому казалось, что они уходят от него в никуда, в неизвестность, в ночную темноту, в которую погрузилась Москва. Он мысленно прощался со всем, что видел, со всем, что каких-нибудь полчаса назад составляло его плоть, его прошлое и настоящее. Раковский опустил голову, и невольный вздох вырвался у него из груди.
Машина остановилась как раз у того подъезда КГБ, через который Раковский многие годы входил в этот огромный и угрюмый дом на площади Дзержинского. Знакомо скрипнули тяжелые широкие двери, и часовой по привычке отдал Раковскому честь. Но дальнейший его путь был совершенно новый, и Раковского буквально обожгла мысль о том, что он ведь еще ни разу не спускался в подвалы Лубянской тюрьмы, и как это было ни странно, знал о ней только по рассказам.
Теперь Раковского вели по длинному, тусклому, подвальному коридору, в конце которого он заметил двух часовых. Его ввели в просторную комнату, выкрашенную в светлозеленую краску, и велели сесть на скамейку. Раковский оглянулся и увидел в стороне от себя металлическую каталку, точь в точь такую, на которых в больницах перевозят больных, небольшой письменный стол и рядом с ним этажерку, в беспорядке заставленную какими-то баночками из-под лекарств.
В комнату вошел мужчина в штатском и молоденький лейтенант. Тот, который был в штатском, велел Раковскому раздеться догола. Раковский молча повиновался, и тогда ему приказали нагнуться. Раковский нагнулся, и человек в штатском, одев резиновую перчатку, проверил его задний проход. А тем временем лейтенант какими-то щипцами выдергивал из брюк Раковского все металлические застежки. Потом вытащил из брюк ремень, оторвал с рубашки все пуговицы и бросил Раковскому одежду.
Вошел парикмахер. Через пару минут Раковский был пострижен наголо, и его повели по тусклому коридору подвала. Раковскому казалось, что он теряет способность ощущать действительность. Все его чувства онемели, и притупилось желание хоть как-то реагировать на происходящее. Он ощущал сейчас только неприятнейший озноб и слабость, разлившуюся по телу.
Коридор свернул влево, и по обеим его сторонам Раковский увидел серые глухие металлические двери с массивными запорами, одну за другой тянувшиеся вдоль стен. В этой части коридора прохаживались часовые, и как только они завидели сопровождавших Раковского офицеров, вытянулись в стойку и отдали им честь.
— Пятнадцатую! — приказал один из офицеров.
Лязгнул запор, и металлическая дверь камеры отворилась. Раковского подтолкнули в нее. Он нерешительно сделал полшага вперед и остановился. Раковский не понимал, как он мог пройти за открытую дверь, когда от нее и метра не было до сразу же выступавшей глухой стены. Раковского подтолкнули опять, а потом, взяв за руки, кинули на ту глухую стену, и лязгнул запор.
От удара о стену Раковский сбил на руках ногти. Но он не ощутил никакой боли. Он только почувствовал, что здесь было нечем дышать.
Стояла абсолютная темнота. Раковский повернулся вправо, и руки его тут же уперлись в боковую стену. Он развернулся в обратную сторону, и опять холодная стена встала на его пути. Раковский не смог даже полностью раздвинуть по сторонам руки. Локти касались стен, и от этого ему не удавалось распрямить грудь. Раковский встал лицом к двери и нащупал на ней смотровой глазок. Но глазок оказался наглухо закрытым снаружи, и страшная, непроницаемая темнота надавила на Раковского со всех сторон.
Раковский попытался присесть на пол, но колени наткнулись на холодный металл двери. Он понял, наконец, что в этом выдолбленном в стене шкафу невозможно было даже сидеть. И Раковский сорвался. Он закричал. Он стал безумно стучать в дверь. Раковский не помнил, сколько он так стучал и кричал, в этой кромешной тьме он не понимал — ни времени, ни себя.
Когда дверь, наконец, открылась, из камеры вышел совсем другой человек. Казалось, Раковский стал ниже ростом, и плечи его вытянулись куда-то вперед. Он до боли тер глаза, жмурился, стараясь различить стоявших перед собой людей.
А перед ним стоял теперь уже его бывший шеф — генерал Кружков. Этот сорокалетний генерал любил одеваться в штатское и сейчас, впрочем, как и всегда, выглядел щеголеватым красавчиком. Увидев Раковского, Кружков невольно отшатнулся и как-то неестественно откашлялся. Если бы Раковский мог разглядеть глаза генерала, то увидел бы в них затаенный страх и сострадание.
Кружков был не один. Рядом стоял генерал из отдела особых расследований.
— Ну, что? — спросил он. — Побеседуем, Раковский! — генерал скорчил гримасу, похожую на улыбку, увидев, как арестованный неуклюже наклонил зачем-то голову набок. Генерал не успел опомниться, как потянувшийся вперед Раковский плюнул ему в лицо.
Раковский очнулся в камере только тогда, когда в ней зажегся свет. Он становился ярче и ярче, и все сильнее чувствовалось тепло от горевшего над головой и спрятанного в металлическую сетку огромного светильника. Раковскому казалось, что он излучает тысячи огней и горит, как ворвавшаяся в ночную мглу дуга электрической сварки. У Раковского начинали болеть глаза, и светильник становился ему ненавистен. Воздух в камере согревался. Раковскому почти уже нечем было дышать. Теперь он даже не знал, что же лучше — кромешная тьма или яркое солнце.
Дверь в камеру неожиданно приоткрылась. На миг в ней показался солдат с какой-то большой металлической корзиной. Он что-то вытряхнул из нее и сразу же закрыл дверь. Раковский прижался к стене. Перед ним на полу сидели три большущие крысы и недовольно вертели мордами. Раковский боялся пошевельнуть ногой. Ведь был он босой…