проповедь о той ловкости, с какой сатана проникает в человеческую душу через одно из пяти чувств», – подумал священник.

На следующее утро, проходя через паперть перед началом обедни, он впервые услышал разговор о мертвых птицах. Он думал в это время о своей проповеди, о сатане и о том, что человек может согрешить и обонянием, как вдруг услышал, что дурной ночной запах исходил от умерших за эту неделю птиц, и тут в голове у него возникла невообразимая путаница – смесь евангельских изречений, дурного запаха и мертвых птиц. Таким образом, в воскресенье ему пришлось произнести импровизированную речь о милосердии, – речь, которую он и сам хорошенько не понял, – и отныне он навсегда забыл о связи, существующей между дьяволом и пятью чувствами.

Однако где-то в подсознании все же не могло не зафиксироваться то, что он познал на опыте. Так бывало с ним всегда, не только в семинарии, где он учился семьдесят с лишним лет тому назад, но и – в весьма своеобразной форме – теперь, когда ему было уже за девяносто. Однажды – это было еще в семинарские годы – светлым вечером (шел ливень, но ветра не было) он читал Софокла в подлиннике. Когда дождь перестал, он посмотрел в окно на унылые поля, на омытый и обновленный вечер и начисто забыл о греческом театре и о классиках, которых он путал и которым дал общее название: «Старички былых времен». Лет тридцать-сорок спустя – это было тоже вечером, только не было дождя, – он заехал в одну деревню; он шел по мощеной деревенской площади и вдруг неожиданно для самого себя продекламировал отрывок из трагедии Софокла, которую читал тогда в семинарии. На той же неделе у него состоялась долгая беседа о «Старичках былых времен» с папским викарием, говорливым и впечатлительным стариком, любителем сложных загадок, предназначенных для эрудитов; должно быть, когда-то он их придумал, а годы спустя они обрели популярность под названием кроссвордов.

Благодаря встрече с папским викарием в душе у нашего священника вновь вспыхнула его давняя, глубокая любовь к древнегреческим классикам. В этом же году, на Рождество, он получил письмо. В то время, о котором идет речь, за ним уже установилась репутация человека с чересчур богатым воображением, человека, неустрашимого в толковании текстов и несколько нелогичного в проповедях; другого на его месте рукоположили бы в епископы.

Но он похоронил себя в деревне задолго до войны 85-го года, и к тому времени, когда птицы начали умирать в спальнях, прихожане уже несколько лет обращались в епархию с просьбой, чтобы отца Антонио Исабель заменили другим священником, помоложе; просьбы участились в то время, когда наш священник заговорил о том, что видел дьявола. С тех пор его перестали принимать всерьез, но он почти не замечал этого, несмотря на то, что и теперь еще без помощи очков читал молитвенник, напечатанный мелким шрифтом.

Привычки его были неизменны. На вид он был маленький, невзрачный, ширококостный, со спокойными движениями; звук его голоса умиротворял в разговоре, но наводил сон, когда он говорил с амвона. До завтрака он обыкновенно оставался у себя в спальне и пускал воздушные шары, беззаботно откинувшись на парусиновом стуле, в одних широких саржевых панталонах, подвязанных у щиколоток.

Он служил обедни – в этом и заключалась вся его деятельность. Два раза в неделю он бывал в исповедальне, но уже много лет к нему на исповедь не приходил никто. Он простодушно думал, что его прихожане утратили веру из-за современных обычаев, и, таким образом, мог бы расценивать как явление весьма своевременное тот факт, что он трижды видел дьявола, но он знал, что люди мало верили его рассказам, да и сам понимал, что все это звучит не слишком убедительно. Сам он не удивился бы, обнаружив, что он мертв, – не удивился бы не только в последние пять лет, но и в те необычайные моменты, когда он видел мертвых птиц. Однако, когда он обнаружил третью мертвую птицу, он стал чуть ближе к реальной жизни; во всяком случае, он достаточно часто думал о мертвой птице, которую нашел на станционной скамейке.

Он жил в двух шагах от церкви, в маленьком домике без проволочных сеток на окнах; в домике была галерея, идущая вдоль стены дома, и две комнаты, одна из которых служила ему кабинетом, а другая спальней. Пожалуй, в минуты, когда ясность ума покидала его, он полагал, что счастье на земле достижимо лишь тогда, когда не очень жарко, и эта мысль вносила некоторое смятение в его душу. Он любил блуждать по опасным путям метафизики. Этим делом он занимался по утрам, сидя в галерее с полураскрытой дверью, закрыв глаза и напрягши мускулы. Однако сам он не замечал того, что уже по меньшей мере три года в минуты размышлений он не думал ни о чем.

Ровно в двенадцать в галерее появлялся мальчик с подносом, на котором всегда были одни и те же блюда: вываренный из кости суп с горсткой маниоки, белый рис, тушеное мясо без лука, жареная баранина или маисовая булочка и немного чечевицы, которую отец Антонио Исабель дель Сантисимо Сакраменто дель Алтар не попробовал ни разу в жизни.

Мальчик ставил поднос рядом со стулом, на котором, откинувшись, сидел священник, но священник не открывал глаза до тех пор, пока не слышал, как шаги мальчика удаляются. Поэтому в деревне считали, что отец Антонио Исабель спал во время сиесты перед обедом (это тоже казалось странностью); истина же заключалась в том, что даже по ночам он не спал нормальным сном.

Ко времени, о котором идет речь, привычки его стали совсем примитивными. Он завтракал, не сходя со своего парусинового стула, не снимая блюд с подноса, не пользуясь ни тарелками, ни ножом, ни вилкой, а только той ложкой, которой ел суп. После еды он вставал, слегка смачивал голову водой, надевал белую сутану, испещренную большими квадратными заплатами, и отправлялся на станцию как раз в часы сиесты, когда вся деревня ложилась спать. Уже несколько месяцев он ходил по этому маршруту, шепча молитву, которую сложил сам, когда дьявол явился ему в последний раз.

Однажды в субботу – спустя девять дней после того как птицы начали умирать, – отец Антонио Исабель дель Сантисимо Сакраменто дель Алтар отправился на станцию, как вдруг к его ногам упала умирающая птица – это было как раз напротив дома сеньоры Ребеки. От птичьей головки исходило яркое сияние, и священник понял, что эту птицу в отличие от других птиц можно спасти. Он взял ее в руки и постучался в дверь к сеньоре Ребеке в ту самую минуту, когда она расстегивала корсаж, намереваясь отойти к послеобеденному сну.

Сидя у себя в спальне, вдова услышала стук и инстинктивно перевела взгляд на проволочную сетку. Уже двадня в эту спальню не проникла ни одна птица. Однако сетка была