людей. Почти все красноармейцы были выше его и шире в плечах, чем он. Романцов стоял среди них, стройный и легкий, как мальчик. Сапоги его зеркально блестели. Все бойцы были в ботинках. Сапоги Романцову выдали по приказу полковника.
Он еще не понимал, почему с таким волнением, жадно ловя каждое слово, слушали бойцы этот внезапно вспыхнувший спор. Потом он подумал и понял — «Сталинград!»
— Я ночью проснусь: в груди жжет! Немец на Волге! Так бы все бросил и убежал на Волгу, сказал бы: ребята, принимайте до себя, руки винтовку держат, а жизни не пожалею!
— Что ж, Архип Иваныч, бросить Ленинград пожелал?
— Он не об этом. Мы сидим в траншеях.
— И верно, товарищи, пора бы в бой.
— Рано. Рано…
Эти слова сказал Станкевич, болезненного вида, застенчивый солдат с глазами на выкате. Он сказал тихо, но бойцы услышали его. Романцов с уважением посмотрел на Станкевича.
— У высшего командования есть свои планы, — солидно сказал Подопригора и опять выпятил губы.
Романцов подумал, что Подопригора — прав. И все же бойцы не обратили никакого внимания на него. Они неотрывно глядели на вертящего цыгарку Власова. Это произошло потому, что Подопригора был слишком самодоволен.
— Я про их планы не знаю, — упрямо сказал Власов. — Не моего ума дело! А немец на Волге, и нет спасения моей душе!
— Окурки на пол не бросать! — строго крикнул Подопригора. — Ширпокрыл, подыми и выбрось!
Ширпокрыл побагровел от смущения и нагнулся.
«Все же Подопригора хороший сержант», — сказал себе Романцов. Он сам был тоже сержантом, но отделением не командовал. Он был снайпером командира взвода.
— Смирно! — вскричал Дневальный.
Бойцы вскочили с нар. В землянку вошел ротный — старший лейтенант Шабанов.
— Товарищ старший лейтенант, личный состав взвода готовится к осмотру оружия, — отрапортовал дневальный.
— Не вижу, — сказал ротный. — Власов — без пояса, а Ширпокрыл и того хуже — босой! Накурили, как в пивной, а был мой приказ: в землянках не курить.
Он сел к столу, закинул йогу на ногу и с недовольным видом оглядел бревенчатые стены. Маленькие светлорыжне усы торчали под его носом, как стертая зубная щетка.
Ширпокрыл почему-то на цыпочках подошел к нарам, взял ботинки и выбежал из землянки. Бойцы торопливо приводили себя в порядок. Они привыкли, что командиры время от времени сердятся. Один Подопригора чувствовал себя виноватым за всех бойцов и сосредоточенно разглядывал носки своих ботинок.
— Ночью будет работа, — сказал ротный вполголоса и посмотрел на дверь.
Мгновенно дневальный закрыл дверь. Шабанов улыбнулся, топорща усы. Он был доволен, что бойцы научились без приказа выполнять его желания.
— Видимо, скоро будет небольшой сабантуй!
Бойцы насторожились: в полку «сабантуем» называли разведку боем.
— Надо будет ночью кое-где снять немецкие мины. Я еще поговорю с Сурковым, мы выделим команду.
— Товарищ старший лейтенант, разрешите обратиться. — Романцов решительно вышел из толпы. — Я думаю, что можно мины и не снимать.
Подопригора презрительно усмехнулся, хотя еще не заметил, что ротный недоумевающе взглянул на Романцова. Подопригора был парень самостоятельный.
— Трава уже выгорела. Немцы сразу заметят, что мы сняли мины, и ночью поставят новые. Разумеется, они усилят на этом участке наблюдение.
— А вы, сержант, по воздуху намерены лететь к немецким позициям?
— Нет, товарищ старший лейтенант, не по воздуху, — продолжал Романцов. — Выгоднее, по моему мнению, осторожно, не разрушая земляного покрова, вывернуть из немецких мин взрыватели. А мины оставить. Тут уж немцы ничего не заметят. Ведь бугорки над минами останутся. А по обезвреженным минам можно в бою бежать, как по булыжнику.
В землянке было тихо. Бойцы брали из пирамиды винтовки, но было понятно, что им не хочется итти в ложбину.
Подопригора даже отвернулся. Ему было противно это всегдашнее желание Романцова действовать по-своему, не так, как делали др него. Он объяснял это тщеславием.
И верно, — Романцов был тщеславный.
Старший лейтенант постучал пальцем по столу, подумал.
— Зайдите ко мне через десять минут, — сухо сказал он и начал осматривать личное оружие бойцов.