слушается, — в голосе хозяюшки явственно прозвучала важность. Ещё раз поправив подушки, которых притащила аж три, она объяснила, что где найти в доме и, сверкнув по мне смешливыми, в пол-лица глазами, ушла.

Я только успел умыться, как позвали к столу. Стол был накрыт в той комнате на втором этаже, что имела выход на балкон — просторной, светлой. Убранство её было столь же просто, сколь и неожиданно. Не было ни обоев, ни побёлки, ни паркета, ни ковров. Стены, пол, потолок — всё было обшито светлой плитой, расписанной красками так, что каждая стена, а также и пол, и потолок представляли из себя отдельное полотно. Справа от входа, на самой большой по площади рисунка стене и самой яркой по оформлению, изображён был, похоже, всемирный шабаш нечистой силы: ведьмы, черти, водяные, ещё невесть кто — и всё это блестело, плясало, смеялось, корчило рожи под могучим деревом, в свете огромного костра, над которым была подвешена сковорода, столь большая, что на ней уместился городской квартал с со всеми его домами, машинами, магазинами, суетой прохожих. Часть левой стены закрывал камин, расписана она была менее ярко, но не менее запоминающе: по пустынному серому холму поднималась пустынная серебристая дорога, поднималась прямо в пугающую и манящую бескрайность звёздного океана. С потолка струился свет — там было ясное, блестевшее голубизной небо, часть которого закрывал лебедь, легко парящий в этом радостном свете. По полу же был изображён, ни много, ни мало, Змей Горыныч, покорно сложивший свои головы к порогу. И надо сказать, что вся роспись была выполнена с незаурядным мастерством.

— Всё Таня моя старалась, — отвлёк меня голос Дмитрия. Он стоял у стола, одетый так же, как и при встрече, и разливал что-то, похожее на красное вино, по бокалам из пузатой бутылки. Пришла Татьяна, принесла еще закуски, хотя стол и так уже был плотно уставлен.

Я выразил хозяйке своё восхищение росписью комнаты. Она не ответила, лишь улыбнулась, и я бы не сказал, что польщённо — скорее, это была улыбка знающего себе цену человека. По лицу же Дмитрия было видно, что он искренне рад похвале.

— Это что, художества, — довольно произнёс он, — вот по закускам Таня ещё большая мастерица, сейчас убедитесь. — И неожиданно спросил: — Давно из Питера?

— Да недели три будет, — ответил я и осекся: откуда ему известно, что я из Питера?

— Ладно, давайте-ка выпьем, — сказал Дмитрий, видимо, заметив моё замешательство.

— Вот уж действительно — давайте-ка, а то кормим гостя разговорами, — поддержала Татьяна.

Выпивка оказалась приятной на вкус, хотя, пожалуй, была покрепче водки.

— Кирилловобережский коньяк, бабка Поладья по своему рецепту делает, — пояснил Дмитрий, закусывая.

Потом хозяева поинтересовались, как я добрался до посёлка. Сошлись на том, что мне, пожалуй, не повезло с таким длинным переходом. Но ни о цели моего появления в посёлке, ни о том, кто я таков, чем занимаюсь — вопросов задано не было.

— А что у вас за сооружение на холме? — осторожно приступил я к расспросам о посёлке.

— Памятник основателю Кириллова Берега, — просто ответил Дмитрий. — Но на пальцах объяснять не буду — пройдёте, посмотрите. Тут история длинная, если интересно будет — расскажем.

Разговор оборвал Егорка, малыш лет трёх, попав мячом в салатницу.

— Ага, вот Егор Дмитриевич говорит батьке — пора, — засмеялся Дмитрий, вставая. — Оставляю гостя хозяйке — пусть развлекает. Пойду в свою кузню — заказ есть. Не то чтобы срочный, но все же…

— Митя кузнецом работает, — пояснила Татьяна, подливая мне из бутылки.

Дмитрий ушёл. У меня было желание подробней расспросить хозяйку о поселковой жизни, но в то же время не покидало ощущение, что расспросы эти почему-то неуместны и вряд ли будут благожелательно приняты. Поэтому беседа сбилась на темы совершенно банальные: погоду и политику. Про политику лишь вскользь, так как когда я упомянул фамилию премьер-министра страны, Татьяна спросила: «А это кто такой?». Узнав, что речь идёт о главе правительства, смущённо отмахнулась: «Бог их знает, я их всё время путаю».

Егорка запросился спать, мне тоже было предложено отдохнуть. И хотя состояние моё было возбуждённым, всё же усталость дала знать — я решил с полчаса вздремнуть, а затем уже идти осматривать посёлок. И лишь прилёг, как тут же заснул — глубоко, без снов.

Проснулся разом, как от толчка, с ясной головой и точным ощущением местонахождения. И была полная уверенность, что в комнате только что кто-то был, кожа ощутила движение воздуха от прикрываемой двери. Но ни скрипа, ни звука шагов я не услышал. Вспомнив о Харитошке, я некоторое время ещё полежал недвижимо — не объявится ли? Не появился. Да и во всём доме не было слышно не то что звука — даже шороха. Посмотрел на часы. Полчаса, на которые я себя настраивал, конечно, давно минули.

В полной тишине спустился вниз. Со стороны улицы входная дверь на крыльцо была слегка приставлена наметельником, значит, в доме никого. Я вышел на улицу и направился вдоль реки по той дороге, что тянулась к подножию холма, превращаясь там в тропу, которая и вела к странному сооружению, названному Дмитрием памятником основателю посёлка.

Да, столь странного памятника видеть мне ещё не доводилось. Любопытство моё было не столько удовлетворено, сколько распалено ещё более, когда я рассмотрел памятник во всей его неожиданности. Сделан он был целиком из брёвен различного размера и представлял из себя огромного журавля со сломанным крылом, из последних сил рванувшегося в небо. Сломанное крыло и одна вытянутая нога птицы касались земли, они и были опорами для всего сооружения. Поражало не столько искусство, с каким автор этой необычной скульптуры передал очертания птицы из столь громоздкого материала, но более — как скульптору удалось передать отчаянное напряжение, боль и ярость предсмертного порыва. Потрясённый, я долго не мог успокоиться, рассматривая памятник со всех сторон, успокоившись же, огляделся.

Дивная картина, составленная из сочетания тихой реки, соснового леса, к горизонту тянущегося синего озера и просторного зелёного луга, дополненного широким, ярко отсвечивающим желтоватой белизной песчаным речным берегом, предстала глазу. Озеро было тут же, за холмом, здесь река брала из него начало. Противоположный берег реки возвышался сосновым бором, холм же, опускаясь к реке, переходил в луг — скошенный, насколько хватало взгляда. Озеро на картах было отмечено как Лиственное, река звалась Соней.

Пробыл я на холме, наверное, больше часа и когда спускался, то сочное августовское солнце уже прицеливалось — как бы ему поудобнее сесть в чащу заозёрного