леса. Я решил все же пройтись по посёлку, который перед тем хорошо рассмотрел с холма, благо наблюдательный пункт был очень удачный. Хотя надо сказать, что Кириллов Берег раскинулся широко и весь не был виден даже с вершины холма. В поле зрения было домов около сотни; а часть посёлка, судя по всему, скрывалась за ещё одним холмом, менее высоким и более лесистым, который расположился километрах в четырёх-пяти от первого в излучине реки. Видимо, здешних жителей не ограничивали в выборе места — дома стояли далеко друг от друга и совершенно неупорядоченно. Впрочем, можно было предположить, что странный памятник был виден из любого места в посёлке. Я направился к нескольким домам, стоявшим на берегу то ли большого пруда, то ли небольшого озера, отдельного от Лиственного, — именно туда вела одна из тропинок, спускавшихся с холма. Но не дошёл, отвлечённый от цели неожиданно появившимся перед глазами продолговатым кирпичным зданием, прежде спрятанным от меня зарослями ивы. Характерное постукивание внутри выдавало кузницу, где, видимо, и работал Дмитрий. На правах уже хорошего знакомого я смело шагнул в раскрытую дверь.

— Заходи, заходи, — улыбнулся мне навстречу Дмитрий, — посмотришь мой второй дом. — Он был один в кузнице.

— А не помешаю?

— Нет, я как раз уже заканчиваю, присаживайся пока.

Дмитрий выключил небольшой пневматический молот, стук которого я слышал с улицы, отключил вентиляцию, стал собирать инструменты. Я осмотрелся.

По правде сказать, здание это внутри мало напоминало сельскую кузницу в привычном представлении. Бросалась в глаза чистота: гладкий цементный пол до блеска выметен, стены оштукатурены и побелены, ровное освещение не утомляло и не напрягало глаза. Нигде ничего не валялось: инструмент, заготовки — всё было аккуратно разложено по полкам. В дальнем от входа углу стоял стол, на нём включённый телевизор. Рядом два старых кресла, в одно из которых мне было предложено сесть, и просторный шкаф для одежды.

— Ты, Дмитрий, один что ли владеешь этим заводом? — я и не заметил, как перешёл на «ты» — так действовала ненавязчивая простота общения Дмитрия и его жены.

— Нет, нас двое. Второй отдыхает — отправился с сыном на Камчатку.

— Ого! И зачем туда?

— Посмотреть. Интересно же: гейзеры, океан…По пути Байкал посмотрят — они же на машине.

— Да это когда же они сюда, в Европу, вернутся?

— Да пусть и не торопятся, раз собрались в такой круиз. Мы вдвоём-то и не работаем, считай. Он появится — я куда-нибудь пропаду. Давай-ка прохладительного глотнём, — Дмитрий, умывшись уже и сменив рабочую рубашку, достал из настенного шкафчика над столом бидончик и две кружки.

— Не от Поладьи? — улыбнулся я.

— Нет, — засмеялся Дмитрий, — от Аграфены, она у нас по пиву спец.

Хватило двух глотков, чтобы определить, что у Поладьи в лице Аграфены есть серьёзный конкурент в Кирилловом Береге.

— На холме были? — спросил Дмитрий, закуривая.

— Да. И признаюсь — отродясь подобных сооружений не видел. И кто автор?

— Иван Нелюдимов. Да вот он, — Дмитрий показал на небольшую старую фотографию в рамке, висевшую на стене, на которой был изображён мужчина лет сорока с открытым серьёзным лицом и смеющимися глазами.

— И давно воздвигли?

— Да полста лет назад, — ответил Дмитрий. И добавил, помолчав, — на холме этом, по преданию, человека убили — того, кто первым в нашем краю поселился. Кириллом звали. Ему памятник. И название поселению от него пошло.

Глава 2. Кирилл Шалый. Казнь

На излете ясного августовского дня 1819 года капитан Николай Федорович Синявин медленно поднимался к вершине покатого травянистого холма, вставшего как раз в том месте, где просторная и богатая песчаными отмелями, особенно по этому времени года, Соня берет начало из Лиственного — большого глубокого озера, примечательного обилием рыбы и многочисленными островами самой различной формы и величины. Николай Федорович дважды уже останавливался передохнуть — раскрылась рана, полученная под Смоленском, да и старая, еще альпийская, дала о себе знать.

Но сильнее вражеских отметин мучила старого солдата рана душевная: два дня назад умер человек, ставший ему как сын — молодой офицер Петр Анисимов, ученик его и верный товарищ, сам напросившийся, на свою беду, к Николаю Федоровичу в эту неблагодарную экспедицию по набору работников для государевых дел. Занятие и впрямь незавидное: сбивать в табун как на подбор хмурых, неразговорчивых мужиков и разъяснять им государеву волю, которая для дикого здешнего народа была, судя по всему, хуже плетки. Но служба есть служба и царев указ — от двух хозяйств по душе — Николай Федорович выполнял неукоснительно, хотя предпочел бы такой службе хорошую перестрелку. Одно утешение было — разговоры с Петром. Тот, не по годам серьезный, порой до глубокой ночи все расспрашивал: об армии нашей и иноземной, о государе и полководцах старых и нынешних. И когда видел Николай Федорович огонь в смышленых молодых глазах, то мягчал закаменевшей в тридцатилетней службе душой: «Хороший офицер растет — умен, удалью взял, и честью не поступится». И вроде за два года их знакомства столько пересказано, а все новое для разговора находилось. Лестно было сердцу старого служаки, и в былые годы, и в нынешние не обремененному вниманием генералов, что молодой офицер тянется к нему. А для сироты Петра Анисимова Николай Федорович стал и отцом, и примером, которому надо следовать. Так блюсти воинскую честь, как это делал и делает капитан Синявин — было и думой, и стремлением молодого офицера.

И вот теперь Петра не стало. Четверо взятых в работы бежали. Петр пытался их задержать и получил пулю в грудь из отнятого у солдата ружья. Убийцы были схвачены и стояли на вершине холма, к ним и поднимался капитан. Вовек бы не сыскать беглых в диких лесах, но один из рекрутов — Тихон Корявый, зла скопивший вдвое против своего вершкового роста, то ли от невоздержанности матерного языка, то ли от досады, что сам не оказался с беглецами, проболтался, что зачинщик — Кирилл, по прозвищу Шалый, стрелявший в Петра, подбивал как-то некоторых поселиться у Лиственного. Не соврал — здесь и нашли душегубов. Те хотели уйти через холм к реке, там у них стоял плот, но на вершине их уже ждали.

Все четверо были связаны по рукам, а двоих, что помоложе — коренастых, упрямых братьев Лукиных, еще и привязали друг к другу. Еще один, годами старший по обличью, высокий, с большой худобой, стоял позади братьев. Последний же, светловолосый, сложения с виду почти хрупкого, сидел на земле, на взгорышке, чуть поодаль. Все беглецы разом посмотрели на подошедшего