- 1
- 2
- 3
- . . .
- последняя (5) »
Василий Павлович Краснощеков «КОСЬКИН ДЕНЬ» рассказы
Коськин день
1
У Кости с вечера начался праздник. Когда перочинным ножом отчищал замазку с подоконника, взглянул на весеннее глубокое небо, на робкую зелень в саду, — сразу почувствовал: надвигается что-то большое и радостное. — Лидка, лезь сюда! — крикнул товарке по звену Коська с высокого подоконника. — Брось с книгой сидеть. Эх, и хорошо же здесь на окне! Неба-то, неба-то сколько лохматого! Лезь. Лидка на год старше Кости, серьезнее. Подняла на него большие, светлые глаза: — Дурак ты, Коська! Посмотри на себя, — весь в замазке вымазался. Посмотрел Коська на штаны, — диву дался. — Ну, и отделал! Трепку мать теперь задаст. Хотел очиститься, хуже мажется. А Лидка опять в книгу нос сунула.
— Лидка, брось. Подумаешь, какая умная! А то замазкой запущу. — И опять дурак ты, Коська! Что ж, одни умные читают-то? Пионер тоже! Завтра, вот, первое мая, а не знаешь, небось, как следует, что это за праздник. — Молчала бы уж! Сама-то знаешь. Начиталася. — Я-то знаю, а вот ты не знаешь. — Ну, скажи! — Ты прочти вот лучше. — А сама не знаешь? — Знаю, а прочтешь вот, лучше будет. Все не расскажешь. — Большая, небось, книжка-то? — Большая!.. Испугался уж… Третьеклассник тоже!.. — Ну-ка? У-у! я такую-то в пять минут прочту. Я еще не такие читал. Робинзона Крузу… Ты где взяла-то? У Ванюшки вожатого такая же. — Нет, у нас в библиотеке. — В клубе? А я думал, там только для больших. Мне дашь? — Возьми. Завтра принеси только. — Ладно. Шел вечером из клуба по опустевшим улицам, когда мостовые, уставшие за день, бредили натруженным гудом. Вдыхал свежий апрельский ветер, веявший уже ласковым маем, а в голове беспокойно разъерзались мысли: „Скорей бы завтра. Что-то будет завтра“? Домой пришел, когда мать, уложив вымытую посуду на полку в кухне, укладывалась спать. — Устали нет на тебя, шатун полунощный. Все по клубам своим гоняешь. Покою нету от тебя. Как взглянула на штаны, — руками всплеснула, заохала: — Батюшки вы мои! Отделал-то как. Где ж тебя, лешего, носило? Изгваздался-то весь.. — Эх, ну, и жизнь! — думал Коська, стараясь подальше уйти от наступавшей на него матери. — отстирать нельзя, штоль! И штаны-то старые. — Вот и шлюндай завтра в грязных. Пусть на тебя пальцем, архаровца, тычут. Потом, чуть смилостивилась, достала из печки щей, на стол рывком поставила. — Ешь! Поел Коська, — уверенность в животе почувствовал, — не так страшно матери. А ко сну клонило. Спал Коська на пригромоздке из стульев у низенькой, хлипкой материной кровати. Хорошо раскинулось тело на жестком ложе, сразу по телу ласковый зуд пошел, отяжелели липкие веки. Мысли обрывками — чуточку там, чуточку здесь выплывут: „Завтра… Что-то будет завтра“… Кинул сквозь дрему языком неловким: — Мам, на демонстрацию-то завтра пойдешь? И донеслось издалека неясно, урывчато: — Пойдешь… Сократят вот… жрать-то нечего… Пойдешь…
2
Утром в заласканной дреме неспокойно разметался. Кто-то щеку теплым дыханьем нагрел, и веки в розовом тумане потонули. Продремал бы Коська, да жильцы за стенкой зашумели. Встрепенулся, — сердце от радости прыгнуло: вся-то комната в солнечном потоке потонула. В девять сбор — не опоздать бы! Заспешил, штаны надвинул (а штаны на солнце пятном будничным), галстух захлеснул. — готово! На пороге мать. Столкнулися. — Што так рано-То! Гонять по улицам, — с петухами рад, а за делом не добудишься. — Я на сбор. Сегодня в девять. На Красную площадь пойдем. — Не жравши целый день. Возьми хоть хлеба-то. Ворчала и ругалась, а в желтый пакет из-под муки горячих пирогов из печки наложила. Жизнь! С Лидкой в звене бок о бок стоял. На Лидке юбка синяя вся в складочках, чистая, выглаженная. А у Коськи — мятые штаны, в замазке и колени голые в царапинах. Лидка первая, как увидела его, крикнула: — Ребята, стекольщик идет! Совсем засмеяли, одергали Коську, — насилу вожатый угомонил: — Бросьте! Октябрята и то лучше вас. Коське сперва было обидно. Стругаться хотел, — слов хлестких не нашел. Потом окрестил всех „несознательными“ и успокоился. В колонне первым с Лидкой вышагивал под барабанную дробь и голосом задорным и звонким выводил забористо:
Лейся, песнь моя-а-а
пионерская-а-а…
И когда в улицах, запруженных веселыми лицами и сочными знаменами, получался затор и смешение рядов, кто-нибудь кидал Коське от избытка нахлынувших чувств: — Стекольщик! Коська не обижался, а строил заячью рожицу или лягался. А когда подошли к Красной площади, сразу на серце улеглась большая торжественность, а по рядам сосредоточенная тишина. Глаза к мавзолею, а сердце выстукивает: „Ле-нин, Ле-нин“, и мягким прибоем грудь обдает. У Коськи глаза даже влажно заблестели. — Эх, партийным бы мне поскорей!
3
Сильно устал к вечеру, — земля от устали гудит под ногами. Как пришел домой, ляпнулся на стул, — язык не повернешь. А мать уж дома с самоваром возится. — Ишь ухайдакался! Было бы делом, а то!.. Коське лень говорить, с матерью переругиваться, а любопытство разбирает: — А сама-то ходила зачем? — Зачем! Заставляют — пойдешь! Не пойди — живо поди в сокращение впишут. — Никто не впишет. Брешь ты! — Не вру! Бабы говорили. Коськины мысли ленивые, как караси в тине устало полтыхаются: „На Воробьевку завтра утром. Всем отрядом… В казаки-разбойники сыграть бы надо… Лидке юбку глиной измазать. Чистюля, подумаешь… Стекольщик, тоже!.. Эх, в лагерь поскорей бы, на реку! Я ей звону покажу… Вот вожатым буду“, — размечтался Коська. — Будешь чай-то пить? Иди. Проголодался ведь, умаялся. Сел Коська за стол — на тарелке пироги румяные, как май, а под тарелкой Лидкина книжка яркой обложкой высунулась. — Что ж ты на книжку-то ставишь! Видишь, примяла всю, иссалила. Вспомнил Лидку — стыдно стало, хоть заплачь. — Куды мне ее теперь! — Отдавай сама! Лидкина книжка-то из библиотеки. — Ну, что ей сделалось! Какая была, такая и есть. Расхныкался. Поскулил минут пяток, да делать нечего. „Оберну в бумажку, может не заметит. А заметит, скажу — такая и была“. А как наелся пирогов за чаем, — горечь будто
- 1
- 2
- 3
- . . .
- последняя (5) »