и светлоголовыми рабочими и специальным заказом разработать или усовершенствовать. Ну, хотя бы приспособить к местным условиям чью-то разработку или вовсе (это уж в идеале) создать собственное с нуля. Это — мечта настоящего инженера!

И смирение, как и рассчитывал Николай, вскоре дало всходы: их ООО «Мусоровоз» обанкротилось и переоформилось в ООО «Прогресс».

В общем-то все в работе осталось по-прежнему. Но назначили другого управляющего, хоть и временно исполняющим. Новый начальник, по свежести взгляда, решил навести иной порядок в организации.

Машины по новаторской разнарядке стояли в другом месте парка, лужу в центре двора, которую раньше засыпали битым кирпичом, теперь прикрыли угольной породой. И сменили вывеску.

Прошелся новый шеф и по кадрам. Например, приметил Сошкина и постановил ему быть начальником смены операторов.

Теперь Николай был наверху микроскопической административной структуры, а Кривяков в самом ее низу. Хоть и состояла эта пирамидка всего из двух, практически равнозначных ступенек.

Кривяков перестройку принял молча: видно, не соглашаясь с нею в душе, но подчиняясь по наружности.

Сошкин же, будучи теперь начальником, от двери пересел ближе к водителю, чтобы реже выскакивать на мелких грузах, хотя и труднее здесь дышалось меж двух «Кривяковых». Но должность обязывала.

По вечерам Николай, движимый тем, что радостью и милостью Божией надобно делиться, чтобы, вроде как, мир сделать светлее, обзванивал почти всех по списку контактов в своем телефоне — от мамы и папы, до приходского священника, первой учительницы и всех одноклассников. И даже довольно чужих и равнодушных абонентов.

— Да ничего, — отвечал он на обыкновенный вопрос о делах. — Нормально. Теперь вот, начальником смены. Потихоньку. Смиренных любит Господь!

Принимал цветистые поздравления, скромности ради принижал значимость должности, улыбался, радовался, шутил.

Смирение, оно ведь всегда награждается, и справедливость мягко, хоть и постепенно, вливается-таки в жизнь терпеливого.

А утром Николай Семенович, как называл его новый начальник Комунхоза, надевал свежую робу, какую он стирал после каждой смены в отдельной стиральной машине, купленной на барахолке и установленной на веранде. И шел грузить мусор.

Правда, большей частью руками Кривякова, который, будучи человеком тучным и почти пожилым, много кряхтел, отдувался и фыркал, над чем Сошкин и водитель Камаза весело и добродушно посмеивались.

Особенно же любил инженер выслать Кривякова на рваные пакеты или мокрые мешки, если шел дождь. Не от злости, конечно, а так… ради субординации, порядка и дружеского юмора.

Кривяков зыркал в ответ волком, но молчал покорно, чем инженера Сошкина немало задевал. Дошло и до того, что Николай иногда, особенно в ветреные дни, сам опрокидывал пакеты, мусор разносился по округе, и толстый Кривяков, краснея до бурячного теперь уж не от спирта, носился по-над заборами и собирал бумажки, рваную упаковку и пластиковые бутылки.

Но, все это не со зла, а так… доброй шутки ради.

Вскоре справедливость неожиданно покинула мусорных дел мастера Николая Сошкина: проблемы ООО «Мусоровоз» утряслись, и жизнь откатилась к прежнему. К Коммунхозу вернулось старое название, в лужу поверх породы легли битые кирпичи, а машины снова встали на старую стоянку — вернулся прежний начальник.

Промел он своей метлой и по кадрам, например, понизил Сошкина до рядовой должности разнорабочего.

Теперь, когда Николай снова опустился вниз, Кривяков будто мстил ему за его взлет, и унижал уже открыто и до того неприлично, что и водитель его не всегда поддерживал. Например, разрывал пакеты, если видел, что мусор в них особенно мерзок или по случаю сильного ветра с дождем.

Конечно, делал сие Кривяков от особенной злобности, мелочной злопамятности и уязвленной зависти, а не ради шутки, как когда-то добродушный Сошкин.

Иногда он даже толкал Николая в поясницу, когда тот нагинался над мусорной кучей. И инженер, ударов не ожидая, падал лицом в отходы, пакеты лопались, рассыпались по ветру, а Кривяков хохотал до того громко и безудержно, что и водитель, и случайные прохожие заражались его хохотом.

Николай возмущался было, пока Кривяков, вдруг посерьезнев однажды и перестав ржать, с желчью в голосе не выдал:

— А ты думал, что всякому мусору в начальниках можно ходить? Тому везет в жизни, кто везение терпеть умеет. А ты не умеешь!

И махнул рукой на Николая, как на безнадежного и слабого глупца.

Долго Николай размышлял над идеей мусорщика Кривякова — вечно грязного, до отвращения необразованного и бессмысленно живущего на земле пьяницы.

Но никак не мог идею эту вычеркнуть из рассмотрения, ибо нечем было ее перекрыть.

Терпеть везение… Терпеть-то надо скорби, трудности, унижения! А везение-то чего терпеть? Везение, Божье благословение, можно сказать… Оно ведь не требует терпения. Наслаждайся, да и все тут.

Однако, вернувшись вниз производственной цепочки, Николай снова погрузился в богомыслие.

Работал он теперь безропотно, на оскорбления не отвечал, а только устремлялся к Богу, вспоминая, как еще недавно он получил повышение, как расхвастывал об этом всему миру, как унижал несчастного Кривякова.

«Ведь надо же, каким гнилым я оказался начальником», — наконец заметил он некоторое свойство своей души. «Такого мелкого назначения не перенес. Прав Кривяков, не всякому мусору в начальниках ходить. И терпеть везение тоже надо умеючи».

Пришла осень. Кривяков в совершенстве поработил безответного инженера, уж и не зная какую изобрести для него каверзу.

Тот же в ответ на очередную выходку всегда молчал, а как перенесет какое оскорбление, не хмурился, не отчуждался, а наоборот как-то светлел душой, глаза его наполнялись радостью какой-то внутренней победы. И от того Кривяков чувствовал себя пошлым дураком. А, так как признать себя таковым было неприятно весьма, не оставалось ничего иного, как переломить-таки странное, крепкое благородство инженеришки, какое сам Кривяков своими издевками в нем и воспитал.

— Говоришь, умеешь терпеть? — усмехнулся он как-то себе под нос и вывалил, как бы случайно перепутав рычаги, прямо на голову Сошкина целый контейнер мусора, взятого ими от школьной столовой. Мусор был знатным: остатки еды, гнилая луковая шелуха, прокисшая каша, захваченная по случаю теплого бабьего лета неисчислимой колонией мелких белесых червей.

Сошкин встряхнулся, снял кепку и куртку, очистил их палой листвой, как мог, потом развернулся к вываленной куче и оценил производственный ущерб.

— Ну что, «инжанер»? Как тебе такая