любви. Когда мы уходили, Юра проводил нас до перевала. На перевале он отдал мне письмо, которое я должен был бросить в Новосибирске.

— Жаль, но надо уходить. Мы бы еще раз пошли на охоту, — сказал я на прощанье.

— Мы обязательно встретимся. Не на Саянах, так на Алтае, не на Алтае, так на Камчатке. И мы пойдем с тобой на охоту.

А недавно я встретил Алика, с которым мы были вместе на Саянах.

— Помнишь геодезистов на Кизире? — спросил он. — Помнишь Юру?.. Так вот он погиб. На другой день, как мы ушли от них. Я еще в ту осень получил от Георгия Ивановича письмо. Юра переправлялся верхом через Кизир. Как раз там, где переправлялись мы. Лошадь поскользнулась, упала. Он ударился головой о камни. На нем был ватник, тяжелые сапоги, винтовка…

Мне стало не по себе. Все эти годы я верил, что когда-нибудь на каком-нибудь перевале я снова встречу Юру, мы разведем костер под древним кедром и, ожидая рассвета, он будет рассказывать мне о любви. А его уже давно не было. Мы еще не успели отойти от избушки и двадцати километров, а его уже не было. Когда мы попали в болоте под пятичасовой ливень, как самое драгоценное, я спасал его письмо, потом сушил его над костром, боясь, что слились строки, и чувствовал себя виноватым перед Юрой, а его уже не было…

Корабли скрылись за горизонтом. Берег опустел, я не заметил, когда ушли рыбаки и старухи, собиравшие грибы. Лишь волны по-прежнему с грохотом обрушивались на берег. Я думал о том, что если бы не письмо Георгия Ивановича, если бы я не встретил Алика, Юра навсегда бы остался в моей памяти живым, как навсегда останутся для меня живыми люди, сошедшие в ночи с моего поезда. Вечно будет бороздить моря эсминец каперанга, и когда-нибудь мы встретимся и будем ловить бычков на керченском причале и покупать вино и помидоры у крымских старух. Будет грустно улыбаться капитан-танкист, на какой-нибудь станции я чуть не отстану от поезда, и мы будем пить холодное пиво с Иваном Максимовичем, а потом все вместе будем стоять у вагонного окна и вслушиваться в ночь.

…В взволнованно-притихшем зале пианист играл Шопена.

Память

Был тихий и теплый вечер. Около хутора Кузнецова горы резко оборвались и вокруг нас вдруг стало неожиданно много воздуха и света. И непривычно большое и красное солнце лежало почти на самой земле. И даже запахи здесь были другие, чем в горах — сухие и горькие.

В двух километрах ниже Кузнецова блестели на солнце железные крыши Верхне-Биккузина, а еще чуть ниже, на противоположном берегу Белой, лежало совсем степное село Сыртланово. Его уже со всех сторон окружают поля. На берегу реки сгрудилось в кучу несколько старых осокорей с шумной колонией грачей.

Мы опустили весла и, то ли с облегчением, то ли с сожалением вздохнули. Полевой экспедиционный сезон кончился. Часа через полтора мы будем в Сыртланове, а там нас ждет машина.

После густого шороха тайги и шума перекатов здесь было до смятенности тихо, словно все затаилось в предчувствии близкой и еще неосознанной беды. Это умирало лето.

Над горизонтом висела бурая мгла, будто стелился дым далекого пожара. Видимо, где-то в глубоких степях зарождалась пыльная буря.

Мгла с каждой минутой густела, постепенно она затянула полнеба и скоро совсем поглотила багровое солнце. Сразу стало холодно, внезапно налетел ветер, сорвал с нашей лодки палатку, прикрывавшую вещи, и через несколько секунд по речной долине навстречу нам понесся в горы ошалелый пыльный смерч.

На реке поднялась большая волна. Она захлестывала лодки, пытаясь развернуть их бортом к ветру и перевернуть. Мы гребли, выбиваясь из последних сил, но вперед ничуть не продвигались, даже наоборот: нас неумолимо тащило вверх по течению обратно в горы.

Только глубокой ночью, вымокшие и окоченевшие, мы смогли добраться до Сыртланова. Темноту сек холодный мелкий дождь. Село спало тяжелым ненастным сном, лишь в окнах одного дома теплился свет.

Я осторожно постучал в мокрое стекло. На стук вышел пожилой мужчина, настороженно остановился на крыльце. Из избы в раскрытую дверь слышались песни, смех.

— Из экспедиции мы, — начал я. — Хотели попроситься погреться. Но у вас гости. Так что извините.

Мужчина молчал и как-то очень странно смотрел на меня. Мне даже показалось, что он вздрогнул, когда меня увидел. Я оглянулся: мои товарищи смотрели на меня недоуменно.

— Кто там, Максимыч? — спросил из избы женский голос.

— Из экспедиции, говорят, — неуверенно ответил мужчина. — Вымокли.

Он замолчал и все так же странно смотрел на меня. Дождь лил на его непокрытую голову, но он не обращал на это внимания.

— Ну вот что, ребята: заходите, — вдруг сказал он. — Заходите.

— Но нас много, а у вас гости.

— Ничего, — голос его окреп. — В тесноте, да не в обиде. Не будете же на улице спать. Заходите.

Сбросив в сенях мокрые и грязные штормовки, мы сгрудились у порога.

— Проходите, проходите. Места всем хватит. Мать! А мать! Собирай снова на стол, еще гости у нас. Огурцы ставь, картошку ставь… Крепко вас потрепало, мужики, крепко.

Через полчаса мы обжигались горячей картошкой. Наталья Васильевна суетилась вокруг стола, ставила молоко, помидоры, какие-то замысловатые пироги. Стульев на всех не хватило. Принесли со двора доску, между двух табуреток соорудили скамью.

Василий Максимович сидел в стороне и время от времени задумчиво повторял:

— Крепко вас потрепало, мужики, крепко. — И я снова ловил на себе его внимательный взгляд. — Сыновья съехались, вот мы и засиделись. Четверо их у меня, редко все вместе-то собираемся…

Я старался вспомнить, не встречал ли где-нибудь этого старика, но припомнить не мог. И было как-то неуютно от его печального внимательного взгляда, словно он знал обо мне какую-то нехорошую тайну, о которой не догадывался я.

— Село наше? — переспрашивал он Толю, но опять смотрел на меня. — Наверно, как все села. Хоть и на отшибе вроде оно, но беда его стороной не обходила. Ну и счастье, наверно, было… Целина здесь раньше была. Пришли наши отцы, подняли целину. Пять дворов сначала было.

Он снова закурил.

— Отца казаки прямо дома схватили. Повели расстреливать. Далеко идти им было лень. Поставили над оврагом прямо под окнами. Мать без чувств у ворот упала. Даже плакать не может. Отец просил:

«Отведите, сволочи, хотя бы за огороды, чтобы жена и дети не видели».

Соседи спасли. Встали всей улицей перед офицером на колени:

«Не партизан он. Ошибка это. По корысти наболтал кто-то».

Было уже далеко за полночь. Тяжелая дрема все больше овладевала нами, даже трудно было сказать пару слов. Мы стали укладываться спать.

В