приготовленный в печи на нормальной кухне, я последний раз видал только в детстве, когда ещё была жива наша мать, поскольку после её смерти Филип уехал и, оставшись вдвоем, мы с отцом стремились как можно чаще, в особенности по воскресеньям, питаться вне дома.

– Небось голоден? – спросила меня невестка, пока мы с ней кружили в каком-то неловком танце вокруг сияющего островка из нержавейки и кафеля в центре кухни. – Готова поспорить, что ты умираешь с голоду, – настаивала она, – после этой холостяцкой стряпни да самолетной пищи. Посмотри-ка на себя – тебя же трясёт. Его прямо трясёт, Филип.

Меня-таки трясло, спору нет.

– А ты что собрался всю мичиганскую зиму пробегать в футболочке да кожаной курточке? Может, для Лос-Анджелеса это нормально, но только не здесь. – Она обернулась к мужу, который застыл на месте так, как если бы кто-то тайком подкрался к нему и прибил его ботинки к полу. – Филип, ты же дашь Рику свой пуховик «аляска»? Ну, тот голубой с красной подкладкой, который ты больше не носишь. И пару перчаток, прошу тебя. Найдешь ему какие-то перчатки, хорошо? – Тут она вся сияя снова повернулась ко мне: – Мы же не допустим, чтобы наш калифорнийский родич себе что-нибудь отморозил, правда?

Филип подтвердил, что они не допустят, и все мы трое стояли, мило улыбаясь друг другу, пока я не предложил: – А может, кто-нибудь предложит мне чего-нибудь выпить?

Но тут объявились мои племянники – в последний раз, когда я их видел, (а было это на поминках отца, после утраты которого я в свои двадцать три остался полным сироткой), они были ещё розовощёкими и вечно хнычущими малютками в засранных жёлтых памперсах, миниатюрные кулачки сжимали ломтики холодной телятины, а их слюнки стекали в дип-соус. И вот они, одному уже восемь, второму – шесть, в высоких кроссах и мешковатых толстовках, тихонько подкрались ко мне как раз в тот момент, когда я махнул стопку «скотча», налитого мне братом.

– Кого я вижу, – воскликнул я, заулыбавшись так рьяно, что аж испугался, чтоб морда не лопнула. – Надеюсь, не забыли ещё меня? Это я, ваш дядя Рик.

Куда там, конечно же, они меня забыли, – впрочем, когда увидали пару жёлтых пакетиков с арахисовым драже «M&M’s», которые мне хватило ума прихватить в аэропорту на лотке прессы, они сразу взбодрились. Старший, Джош, хоть и неспеша, но взял у меня из рук пакетик, а вот его младший брат стал выжидательно приглядываться, не ощерюсь ли я клыками и не блеванули черной жижей. Все мы расселись в их гостиной, такой чистой и уютной, ну прямо как с обложки журнала «Дом и Сад», и начали знакомиться. Филип и Дениз сидели, не выпуская из рук свои стаканы с выпивкой, как будто опасались, что их могут украсть. У всех на лицах застыли улыбки.

– А на брови это у тебя что? –поинтересовался Джош.

Я поднял руку и коснулся пальцем тонкую золотую петельку. – Это колечко, – пояснил я. – Ну, типа серёжки для уха, только она у меня на брови.

На этом в гостиной повисло томительное молчание, такое долгое, что младшенький племяш, Джефф, казалось, уже вот-вот не выдержит и заплачет.

– И зачем? – наконец, спросил Джош, и Филип прыснул, после чего, не в силах сдержаться, я и сам захохотал. Ничего страшного. Все нормально. Мы здесь все свои – Филип мне брат, Дениз –невестка, а эти малыши в детских джинсах модного брэнда «Guess» с настежь-распахнутыми лицами – племянники. Всё ещё продолжая смеяться, я пожал плечами. – Затем, что это клёво, – ответил я, игнорируя посланный мне укоризненный взгляд брата.

Позже, после того, как я, сам не знаю как втиснувшись на верхнее место детской кровати, почитал племяшам какой-то рассказ доктора Суса, который включил в моем мозгу все возможные сигналы тревоги, мы с братом и невесткой собрались, чтобы за кофе и рулетом с корицей обсудить моё будущее, а точнее, самое ближайшее будущее, то, что ждёт меня завтра в восемь утра в клинике брата. А светила мне там, невзирая на три года учёбы в колледже, музыкальную эрудицию и семейные связи, должность самого младшего лаборанта, обязанного мыть пробирки из-под анализов, мести полы и очищать хромированные кюветы от всевозможных отходов, оставленных на них моим братом и его коллегами по окончании их «процедур».

– Ладно, – сказал я. – Хорошо. Я справлюсь с этим.

Дениз в полосатом халате, таком просторном, что мог бы приютить целую ораву, устроилась на диване, поджав под себя ноги. – Ещё на прошлой неделе у Филипа был один черный парень, устроился на полную неделю, милейший человечек, каких только поискать, и к тому же такой толковый, ну очень толковый, да вот беда, он … не выдержал…

С того места, где она осеклась, эстафету подхватил голос Филипа из затененного конца дивана. – Он переметнулся на что-то получше, – сообщил он, методично рассматривая меня через прозрачные стены своих очков. – Вынужден признать, что эта работа не требует высоких умственных способностей... да и не стимулирует развитие таковых, но видишь ли, братик, это ведь только начало, ну и потом…

– Да, я знаю, – подхватил я, – как там говорится: «У попрошайки нет права выбора». – Я хотел ещё что-нибудь добавить для смягчения своей реакции – мне не хотелось, чтобы у него сложилось впечатление, будто я напрочь лишен благодарности, поскольку таковая у меня имелась ... увы, такой возможности судьба мне не дала – как назло ровно в этот миг раздался телефонный звонок. Я быстро глянул в направлении звука – он совсем не походил на звонок, а больше напоминал блеяние «бе-е-е-е-е», – и увидел, как мой брат с женой в ужасе уставились друг другу в глаза с таким видом, будто бы здесь только что рванула бомба. Все застыли как вкопанные. Я насчитал ещё пару сигналов, прежде чем Дениз, словно очнувшись, спросила: – Как думаешь, кому это неймётся в такой-то поздний час? – на что мой брат Филип, владелец несуразно-огромных очков, отступающей линии волос на голове и собственной одноименной медклиники в пригороде Детройта, ответил: – Никому. Не бери в голову, забудь.

И это выглядело как-то нелепо, поскольку мы сидели молча и слушали, как телефон звонит снова и снова, и так как минимум раз двадцать, пока тот, кто пытался дозвониться, наконец, не сдался. Истекла ещё одна минута, в наших ушах гудела тишина, и вот Филип встал и, глянув на часы, спросил: – Ну что, пора на боковую?

Не то, чтоб я был каким-то особенно глупым – точно, не глупее других, – и, конечно же, я не был отпетым уголовником. Просто вышло так, что запустив школу ради рок-группы, которой я отдал весь свой запал, а она тем не менее, не продержавшись и года, развалилась, я начал вязнуть в густой трясине безнадеги и так оно одно за другое пошло-поехало. Я менял места работы как перчатки. Убивал кучу