всех «против» и «за» разболелась голова. Шорохи, скрипы, шаги, голоса — все начинает раздражать, и хочется поскорее оказаться дома, чтобы налить себе бренди, сесть в кресло и хорошенько все обдумать.

Но разве у меня есть выбор? Болезнь уже год постепенно отнимает зрение, и если ничего не предпринять, это продолжится. Мэри считает, что быстро растущая близорукость связана с моей деятельностью и постоянным напряжением для глаз. Но я не единственный искусствовед в мире — никто не слепнет от этой работы, тем более так резко.

Не проронив ни слова, выходим на еще более шумную улицу. После грозы пахнет озоном и мокрым асфальтом, а лужи смотрятся как отпавшие от неба куски краски. В машине Мэри решает спросить:

— Так что он тебе сказал?

— Сказал, что зрение станет как прежде, — шелест магнитолы кажется настолько отвратительным, что тут же ее выключаю, — даже лучше.

Она достает сигарету и закуривает. Мне всегда нравилась ее привычка держать сигарету большим и указательным пальцем — курение это единственная вещь, при которой теряется ее грациозность. А все потому, что курит Мэри раз в год, и только ради того, чтобы напустить в негативные мысли сладкого туману. На меня эта магия действует обратно пропорционально. Опускаю стекло.

— Это реально? — Мэри в отличие от меня доучилась до второго курса, поэтому кое в чем разбирается. Но видимо не во всех тонкостях нейрохирургии.

— Там какая-то новейшая штуковина с вживлением микроигл. Я знаю о ней не больше, чем ты. Но я доверяю Генри.

— И ты сможешь вернуться к своей работе?

— Да.

Берет паузу. То ли подбирает слова, то ли на перекрестке сложная развязка.

— А ты не думал найти себе другое занятие?

Закрываю глаза и запрокидываю голову — она снова за свое.

— Мы ведь уже обсуждали это.

— Я ничего не хочу сказать, но твоя работа отнимает у тебя слишком много сил и времени. — По тому, как изменилась манера езды, понимаю, что нервничает. Впрочем, это было ясно еще с того момента, как она закурила. — Может, из-за нее у тебя и упало зрение.

— Работа здесь ни при чем. Это все болезнь.

— Твои ночи напролет с изучением микротрещин вполне могли этому поспособствовать.

Она завернула за угол и заглушила двигатель. Приехали.

— Есть разница, Ричард: выполнять норму и отдавать себя работе целиком.

Уже через неделю я действительно вернулся к своей работе. А через месяц Мэри меня бросила, сказав, что ей осточертели мои постоянные зависания с микроскопом в лаборатории. Но разумеется, проблема не в том, что я фанат своего дела. Ей просто нужен был спусковой крючок, на который она смогла бы меня подловить. Как бы там ни было, расстались мы еще быстрее, чем сошлись. И я не сказал бы, что рад этому: в космической пустоте две черные дыры вполне могли бы слиться в одну.

II

Давно не видел бар таким красочным и одновременно мрачным, как в тот вечер: «Полуночники» в исполнении Юриана ван Стрека, не иначе. Тогда, всматриваясь в царапины на липком столе, я впервые задумался, не являюсь ли персонажем невероятно проработанной картины. И похоже я даже озвучил эту мысль бармену: тот начал смотреть на меня так, словно вертел ментальным пальцем у виска.

— У нас появился новый коктейль, называется «Лимоны Дали». Не хочешь попробовать?

Я с прищуром художника изучаю его ухмылку и пытаюсь понять, не издевается ли он. В итоге утвердительно киваю.

— Должен предупредить, убойная штука. Но я так понимаю, это именно то, что надо?

Снова киваю:

— Завтра пойду на работу, как слон на спичках.

— «Я не сюрреалист, я сюрреализм».

Не помню, как вернулся домой и заснул, но помню, как проснулся, и это был далеко не сюрреализм. Сквозь жалюзи просачивался свет, и то, что он не лунный, а солнечный, я понял только исходя из времени суток. Повсюду погром, как в мастерской творческого сноба, искавшего вдохновение среди рубашек, носков, книжек про искусство, коробок от пиццы и таблеток аспирина. Просачиваюсь сквозь горы вещей в ванную, обретаю человеческий вид и направляюсь в богадельню.

Не успеваю ступить за порог кабинета, как появляется вертлявая проныра в клетчатом пальто. И откуда только взялась эта серая ворона с тубусом вместо сыра? В голову просачивается мысль, что ей на носу не хватает огромного треснувшего пенсне. И желательно с темными стеклами — взгляд у нее невыносимо острый. И вот она влетает с полотном в руке и говорит:

— Необходима кое-какая помощь, если вы понимаете, о чем я.

Показываю, чтобы закрыла за собой дверь, так как понимаю, что предстоит разговор не для коридорных стен.

— Что нужно?

— Это оригинал. Нужно заключение, что копия.

— Зачем? — Удивляюсь собственному любопытству. Не все ли мне равно, на кой черт ей это. Чтобы понимать все риски, мне достаточно изучить только историю картины.

— Не важно. Знаю, что это рискованно, и готова заплатить любую сумму.

Разворачиваю полотно и смотрю на сиреневый череп с цветами, растущими из глазниц. И все это выглядит не хуже, чем детские шедевры с выставки под названием «дверца холодильника». Под лупой присматриваюсь к мазкам подписи и понимаю, отчего столько шума:

— Пьер Шарло.

— Он самый. Название «Душа».

— Где взяли?

— Досталась в наследство.

— Откуда знаете, что оригинал?

— От самого Пьера. Он мой прапрадедушка.

— Решили обесценить творение прадедушки?

— Прапра…

— А если серьезно — для чего вам это?

— Я же говорю — не важно. Заплачу, сколько скажете. Так вы в деле или нет?

— Если только это не «игра в бисер». — Говорю и думаю, что выражение «игра в бисер» вроде как здесь не подходит. Так можно было бы сказать про что-то сложное и непонятное, но уж точно не в ситуации, когда собеседник темнит. И почему мне захотелось перед ней поумничать? — Я хочу знать, что мне предлагают. Или вы раскрываете все карты, или ищете другого эксперта. — Смотрю на ее пальто. — Но с рубашками наружу вряд ли найдете.

— Переезжаю в другую страну и хочу взять ее с собой.

— Разобраться с минкультом вам будет дешевле и проще. Разве что за срочность раскошелитесь, потому что тягомотина та еще. Это же семейная реликвия, насколько я понял.

— Не совсем так.

Как легко можно заинтриговать всего тремя словами, думаю.

— Она краденная?

— Это было давным-давно, — смотрит в потолок, словно разглядывает фреску, — ее украл мой предок.

— Прапрадедушка?

— Пра…

— С этого и стоило начинать. Почему сразу не сказали?

— Вам бы стало легче, если бы вы узнали про мои преступные корни?

— А вам не все равно, что я об этом думаю?

— Вы бы тогда решили, что