— Иван Филиппович, пойдемте пообедаем?

— Нет-нет, дорогой Аршак,— отмахнулся он короткими ручками, вытирая огромным клетчатым платком испарину со лба,— я решил похудеть!...

Плотно перекусив, я вернулся в гостиницу.

— Ну как, поели? — с голодным блеском в глазах спросил Федоров.

— Прекрасная кухня, Иван Филиппович. Знаете, директор кафе, оказывается, большой поклонник поэзии. Он узнал меня — говорит, что видел по телевидению — и накормил бесплатно. Поинтересовался и вами: "А где ваш товарищ Федоров?"

— Хорошую новость вы сообщили мне. В каком кафе вы были?

— Отсюда рядом, в трех кварталах, "стекляшка". Мы вчера мимо проходили...

— Что ж, пойду прогуляюсь...

Часа через полтора мрачного Федорова привезли на милицейской машине.

— Вы меня подло обманули!— грозно процедил он.— Я напишу жалобу!

— В чем я провинился?

— Не стройте из себя невинного человека! Я заказал три порции харчо, четыре вторых блюда, несколько салатиков и двенадцать стаканов компота... Поел. И, когда насытился, пошел к выходу. Официантка потребовала оплатить. Я ей говорю: "У вас сегодня ел Тер-Маркарьян. Он же задарма питался. Я тоже поэт!" Она закатила скандал, пригласила стражей порядка. Платить целых восемь рублей!!!

Я, честное слово, чуть не расхохотался. Еле сдержался, иначе Иван точно катанул бы "телегу" куда надо...

Но охоту шутить с ним отбил у меня навсегда!..

БЕЖЕНЕЦ

Вид его вызывал неподдельную жалость. Высокий, нескладный как подросток, в клетчатом пиджаке, с продолговатым небритым лицом, которое ослепительная, от лба до затылка лысина делала похожим на ученическую резинку для подчистки клякс в школьных дневниках...

— Аршак-джан!— обратился ко мне в ЦДЛ карабахский поэт Абрам Бахчуни,— помоги молодому таланту, Хачику Кирокасяну. Он, понимаешь, беженец...

Слово старейшины — закон, да и сама печальная фигура стоящего поодаль человека заставляла вздрогнуть сердце. Что стоит для меня перевести два-три стихотворения? И я согласился.

— Хорошо, давайте, пожалуйста, подстрочники. Завтра уезжаю в Переделкино. Может, успею что-то сделать.

Чтобы самому расписаться, решил начать с переводов. Подстрочники и оригиналы были откровенно слабыми. Что же делать? Тогда я прилег на диван и, взглянув на заснеженные по колено дорожки, стал вспоминать поездку в Степанакерт. В этот райский уголок древней армянской земли, где остались материнские корни. И под этими впечатлениями написал стихотворений тридцать!.. Отпуск закончился, и я позвонил автору.

— Я вас встречу у гостиницы "Измайловская".

Провел в номер, где в кресле восседала красавица с золотой цепью на ноге. Оставив рукопись, я откланялся.

Пока ехал домой, мучительно разбирался: как может беженец снимать двухместный номер в гостинице?

И я вновь позвонил: "Хачик, верните рукопись. Это ведь не ваши стихи, и я не хочу дарить свое творчество..."

— Да-да, конечно, я успел посмотреть. Клянусь, что не буду публиковать! — заверил меня обиженный голос.

Но через месяц читаю переводы в солидном литературном издании, а через полгода выходит пятидесятитысячным тиражом книга "Небесный камень", затем радио, телевидение...

Кирокасян развернул такую деятельность, что даже искушенные разводили руками. Финал: писательский билет и презентация, которую почтили присутствием крупные столичные литчиновники... Каюсь, во всем виноват я. Один. Вот почему больше никого не перевожу...

Иногда вижу в ЦДЛ этого лже-беженца. Не изменился. В том же клетчатом пиджачке, но с наглой ухмылочкой. Поговаривают, ищет нового переводчика.

ТОПОЛЯ

Название этого эссе взято из знаменитой в свое время песни "Тополя" Геннадия Колесникова, поэта из Пятигорска. Удивительный он был человек по кличке "Колесо". Мог неожиданно появиться без шапки в лютом, морозном феврале в Ростове-на-Дону, найти меня и с детской непосредственностью заявить: "Старик, меня менты сняли с поезда. Нет ни паспорта, ни копейки за душой... А надо быть в столице. Редактировать в Совписе книгу".

Приходилось выручать собрата. Я знал, что он никогда не покупал билет на поезд. Добирался на перекладных от города до города, чтобы попасть в Москву, где с утра до вечера пропадал за бильярдным столом в ЦДЛ и просаживал последние деньги. Грудной горб не мешал ему мастерски класть в лузы шары один за другим!..

Как-то позвонил: "Аршак, бросил якорь, женился..." И надолго исчез из виду. Года два назад на Лермонтовских чтениях местные литераторы сообщили: "Гена Колесников умер. У могилы в память о нем посадили тополь..."

Слава Богу, не забыли увековечить автора!..

(обратно)

Владимир Одноралов СИЛА СЛОВА

Нет уже такого электричества,

Да и улиц этих тоже нет.

И.Бехтерев

Эта непридуманная история случилась в нашем городе в те времена, когда владельцев болоньевых курток, ярких галстуков и башмаков на микропорке всё ещё бичевали хлёстким словом — стиляга.

Произошла история зимой, но есть в ней что-то тёплое и на сегодняшний день несбыточное, так что она годится в качестве апрельской сказки.

Я тогда только что вернулся из армии и изо всех сил старался стать стихотворцем, много рифмовал (иногда даже печатался в областной молодёжной газете) и понятно, что старшим другом и учителем у меня, как и у всех товарищей по литературному объединению, был ГенФед — оного объединения руководитель (полное имя которого звучало так: Геннадий Фёдорович Хомутов, но по молодости и его, и наших лет мы сократили это имя вот до такого шестизвучия). Восьмой год он обучался на третьем курсе единственного в стране Литературного института имени Горького. О себе как-то написал: "Пускай другие вдохновенно врут, я не поэт, но я и не дешёвка. Хотя я был поэтом пять минут…" Тут он преувеличивает. А вернее, приуменьшает — не пять минут он был поэтом, а гораздо более долгий срок, и сумел сколотить сборник стихотворений. Его стихи врезались в память и оставались в ней. Другое дело, что тогда сборниками его не издавали. Но мы были уверены, что он издаст свои книги.

Наизусть запоминаются только настоящие стихи (о заборной "лирике" я речи не веду, хотя и она запоминается, благодаря исключительной выразительности). Запоминаемость — это верный критерий оценки, хороши они или плохи. Если вы, во-первых, не захотели запоминать чьи-то стихи, а во-вторых, со второго и третьего прочтения они не