не отличаются от малолеток. Я хорошо помню, как расставались хорошие знакомые родителей. В нашем доме постоянно звонил телефон, и разругавшиеся супруги неумолимо требовали отца и мать к ответу: «Кому из нас вы подарили музыкальный центр на годовщину свадьбы? А «Историю искусств» Грабаря?!» Жалобное лепетание предков, что они все дарили им обоим, отметалось как буржуазный оппортунизм,^[66] совершенно неуместный в отношениях «прогрессивно мыслящих людей».^[67] Поэтому после расставания с Петей я старалась не обременять Лариску своим обществом, впрочем, и Лариска тоже меня не напрягала. Я полагала, что наши отношения сошли на нет. И, если мы когда и встретимся, то исключительно в обществе Таньки и Настьки (см. «Кредо плохой девочки»), где в аромате легкого взаимного раздражения проявятся шлейфовые ноты нашей с Лариской взаимной неприязни.

Счастливый человек готов полюбить весь мир, он не склонен, как шахматист, просчитывать дальнейшие ходы, и Лариска тому подтверждение.

А кто счастливчик? — спросила я, хотя мне и не надо было догадываться.

Сережа, Сережа! — затараторила Лариска и показала мне палец, а на — пальце маленькое колечко с бриллиантиком.

Круто, — хмыкнула я, — пойдем к матери с Майкой, похвастаемся.

Я не намерена в одиночку расхлебывать Ларискино буйное помешательство. Уже за столом Лариска, наконец, объявила причину своего визита. Ей хотелось, чтобы я была свидетелем на ее свадьбе.

А Танька с Настькой не обидятся? — дипломатично поинтересовалась я.

Знаешь, — хихикнула Лариска, — если кто-нибудь из них стал бы моей свидетельницей, я чувствовала бы себя под конвоем. На собственной свадьбе! Я хочу свидетельницу веселую, красивую и легкомысленную. А этот светлый образ, Лялька, явно с тебя писали.

Здорово! — съехидничала Майка, — Лялька, тебе на шею нацепят красную шелковую тряпку с надписью и заставят отдавать пионерский салют толстой тетеньке в ЗАГСе! А рядом будет стоять свидетель жениха с полотенцем через плечо и с красной от смущения рожей. Их еще дружками называют, — проявила Майка неожиданные познания.

Да никто не собирается писать на твоей сестре слова, как на заборе, — успокоила ее Лариска, — И полотенца у нас приличные — только махровые. Так что свидетель тоже обойдется без утиральника.

А Петя будет? — спросила я у Лариски, когда мы остались вдвоем.

Да. Со своей новой девушкой, так что не волнуйся.

Ни фига себе «не волнуйся»! Быстро он меня забыл! Вот и верь мужикам после этого.

Ах ты жадина! А девчонка у него ничего, хорошая. Жалко, что проходной вариант.

В смысле?

Ну, это когда, не переболев после одного расставания, тут же заводят себе другую. Для полноценности. Потом приходят в себя и бросают.

Думаешь, Петя на такое способен?

Откуда знать, кто на что способен? Я иной раз такое сотворю, у самой глаза на лоб лезут.

А где справлять будете?

Еще не решили. Родители должны собраться, обсудить. Мы с Сережей хотим за городом, рядом с дачей: сельская церковь, столы под тентом, травка, цветочки, все такое. Стиль «пейзан». Часть гостей потом можно в доме уложить. А еще я платье хочу все такое суперское, без оборок и рюх. В общем, папы-мамы с обеих сторон на днях встретятся, будут договариваться.

Они уже знакомы? Ладят?

Да. Один раз встречались. Мило улыбались. Вроде ничего. А Сережа моим нравится. Даже бабуле.

Это сильно! Ларискина бабуля тот еще экспонат! Патриарх, вернее, матриарх^[68] большого семейства, основательно съехавший с катушек. Бабуле около восьмидесяти лет, но самоощущения на все сто пятьдесят. Вероятно, поэтому она ведет себя, словно персонаж из пьесы Островского. Эдакая купчиха-самодур. Конечно, возраст дает себя знать, но Ларкина бабуля любит подыгрывать своим маразмам. Уж больно они у нее продуманные. Ее последней любимой фишкой еще на моей памяти стала демонстративная подготовка к собственным похоронам. Все вещи, которые бабуле покупались и дарились, она аккуратненько припрятывала в шкафу необъятных размеров, занимавшем чуть ли не треть ее комнаты. Откладывала на похороны. А сама ходила в старом потертом халате, на который время от времени собственноручно ставила заплатки. Этот халат, оказывается, жив до сих пор. Точнее, ткань самого халата истлела, и теперь бабулино одеяние состоит из одних заплат.

А еще, как рассказала Лариска, бабуля рассталась со своей косой и сменила ее на ирокез. То есть подстригли бабушку благообразненько под каре, чтобы волосы удобней было убирать гребенкой. И по утрам причесанная бабуля выглядит вполне прилично. Но днем бабуля спит: то на одном боку, то на другом. Волосы у нее поднимаются вверх и заминаются с обеих сторон, образуя ирокез. А поскольку бабуля не считает нужным уделять внимание своей внешности, по крайней мере, до следующего утра, то вечерами радует взор домочадцев, являясь перед ними в облике представителя племени гуронов. И притом воинственно настроенного. И никто не в силах заставить ее причесаться. Надо же! Оказывается, даже такие монстры-декаденты способны испытывать симпатии. Сережу бабуля зовет «внучком» и всегда в спорах принимает его сторону.

Через неделю Лариска мне расскажет в лицах и красках о встрече предков. К приходу Сережиных родителей дома у Лариски прибрали квартиру, запекли баранью ногу и одели бабушку в новое платье, несмотря на все ее сопротивление. Какое-то время бабуля сидела тихая и обиженная, утомленная усилиями бесплодной борьбы. Потом, полная кротости, пожаловалась на слабость и попросилась прилечь до прихода гостей. Когда будущие родственники прибыли, бабуля уже спала крепким сном и будить ее не стали.

Сережины родители пришли на встречу с будущими родственниками в прекрасном расположении духа. Как спортсмены приходят на товарищеский матч с заведомо слабым противником. Есть прекрасная возможность поразмяться и, не особенно напрягаясь, показать свое превосходство. Основной движущей силой Сережиных родаков был дух соревнования. Причем очень боевой. Вероятно, благодаря ему четверть века назад два провинциала смогли осесть в Москве и выбиться в люди. Когда же молодая чета закрепилась на завоеванных высотах, их главным жизненным кредо стало «быть как люди». Позже, когда надобность биться за место под солнцем исчезла, у них в мозгу родилась новая напасть: страх проколоться. Больше всего на свете они боялись выглядеть смешными, а потому всю жизнь балансировали, точно канатоходцы, в жестко ограниченном пространстве того, что считали для себя допустимым и не зазорным.

Жизнь с вечной оглядкой изнуряла, раздражала, но не давала испустить бодрый дух соревновательности. А