- 1
- 2
- 3
- 4
- . . .
- последняя (9) »
осень! Какая свобода
за именем кротким ее!
За хмурой мятежной погодой,
за этой бредущей подводой
и взглядом, летящим ей вслед, —
такая печаль и свобода,
что, кажется, выхода нет.
За криком встревоженной птицы
и запахом тмина в стогу,
за всем, что еще приключится
на этом пустом берегу,
где музыкой кажется шорох
стекающей в воду листвы,
где мне не сносить головы
от боли, любви и простора…
* * *
Я сердцу не придумывала мук.
Для вольных дум не строила острога.
Язычница, я сотворила Бога
по жалкому подобью своему.
Когда ждала по засухе дождя,
когда кроила музыку из снега,
когда жалела злого человека,
когда в любви не помнила себя,
когда сжигала палую листву,
когда полола грядки в огороде,
язычница, я верила — в природе
любая жизнь восходит к божеству.
Когда ребенка за руку вела,
чьи голоса моей душе вещали:
к себе взывайте — утоли печали,
себя просите — сохрани от зла?
* * *
В парную почву положу зерно.
В ладонь дождинку спелую поймаю…
Я на земле живу давным-давно
и знаю все.
И ничего не знаю.
Венец природы, выдумка ее,
дышу ее бессмертною любовью.
Я знаю все.
Простится ли судьбою
блаженное неведенье мое?
Срываю ли в саду тяжелый плод,
касаюсь ли цветка бездумным жестом —
во всем сквозит такое совершенство,
что трезвый разум оторопь берет.
К чему же суетиться и роптать,
смущая тишину несвязной речью,
когда огню веселому под стать,
легко сгорает сердце человечье,
И так не больно в землю уходить —
по зернышку, по искре, по кровинке…
А бытия зеленая травинка
неутомимо губы холодит.
* * *
Ночью на старом кладбище
плакал незримый птах.
В детстве смешил товарищей
мой суеверный страх.
Гроздья сирени свешивались
к изгороди резной.
Я обходила вежливо
кладбище стороной.
Чем-то зловещим виделся
этот притихший мир.
Думала ль, что действительность
страхи мои затмит?
Знала ли, что грядущая
не обойдет беда,
и с головой опущенной
все же приду сюда?
Травы стоят до пояса,
темень вокруг — ни зги…
Грустно мне и не боязно
у дорогих могил.
* * *
Неизносимо сиротское рубище.
Сколько б ни выпало радостей в будущем —
не на чьей выплакаться груди:
Нету со мной самых близких и любящих —
тех, кто баюкал, и тех, кто будил.
За полночь лягу и встану чуть свет.
Судная доля моя неделимая —
так получилось, что любящих нет.
Только любимые…
* * *
Здесь по дворам шатался пес ничей
и преданно смотрел в чужие лица.
И воробьи слетались — подкормиться
в саду. Я помню все до мелочей:
веселый одуванчиковый луг,
летящие с горы резные санки,
растущий на окне зеленый лук
в обернутой фольгой консервной банке;
шуршание дождя, себя в простуде,
и под лопаткой — стетоскоп врача,
и бабушкину шаль на венском стуле,
и стук машинки швейной по ночам;
рябину у крыльца, дымок над крышей,
в ведре с водой озябшую звезду…
А обернусь — и ничего не вижу,
как будто бы любила пустоту.
* * *
Вот и все.
И годы полетели,
словно придорожные столбы.
Глупые, чего же мы хотели
от себя, от жизни, от судьбы?
Многого.
Оплачены сторицей
наши сумасшедшие мечты,
Имена стушеваны и лица,
сожжены и письма, и мосты.
На виски, на поле, на березы
сыплет время пылью снеговой,
И полынь в предчувствии морозов
самой сладкой кажется травой.
* * *
Обернусь —
молодая зима
в чистом поле промчит с бубенцами:
расписные крылатые сани
на просторах, сводящих с ума!
Только неба морозный кумач
да летящий над белым раздольем
бубенцов то ли смех, то ли плач,
не пойму —
надо мной, над тобой ли.
К уходящему в прошлое дню
обернусь.
Позову.
Онемею.
Столько боли тебе причиню,
что уже разлюбить не сумею…
Пусть летят верстовые столбы,
пусть поземка по насту змеится
да свистит, обжигающий лица
ветер родины и судьбы.
* * *
А на родине поле стужено,
снег да ветер, да скрип саней…
Ну зачем я тебе, замужняя?
Не меня, себя пожалей.
Сумасбродство мое природное.
Что ж ты, глупый, во мне нашел?
Праздник — праздником.
А на родине,
как на родине — хорошо.
Там увидишь поля безбрежные
и не вымолвишь ничего.
И мятежная я, и нежная —
от отечества моего.
Там тревожно набухла почками
ветка талая на окне…
Если гляну в глаза беспомощно,
ради Бога, не верь ты мне.
* * *
Здесь шумно и светло,
здесь музыка играет,
и ты в меня влюблен.
А я хочу туда,
где сердце обожжет
сиротский дух окраин,
где плачет в колеях весенняя вода.
Зачем твоя любовь
не греет и не лечит?
Я так хочу туда,
где мне всего больней.
Где ветреный июнь
несет в окно под вечер
грачиный грай
и снег столетних тополей.
Я так хочу туда,
где над погостом тесным
на всех одна звезда,
не знающая сна,
где можно долго жить
и умереть безвестной.
Где я сильна землей
и мной земля сильна.
* * *
Ни матери на свете, ни отца…
Что — родина?
Ступеньками крыльца
плетутся разгулявшиеся травы
да жалкий огородик вдоль канавы,
где светит в мокрой зелени лукавый
оранжевый цветочек огурца.
Какой-то нежный невозвратный звон,
окутавший пустырь за старым садом,
да в воздухе, с цветущей липой рядом,
сосновый дух недавних похорон,
и свет, и ветер с четырех сторон.
Что — родина?
Ни голосом, ни взглядом
не выстенать. Как истина, мертва
любая боль, достигшая вершины.
Язык души невнятен.
А слова —
убогая попытка естества
утешиться догадкою родства,
доколь само оно
- 1
- 2
- 3
- 4
- . . .
- последняя (9) »
