но, главное, Фелиции! Я бы еще мог понять причину этого безутешного нытья, если бы его гиппопотамиха откинула копыта. Но исчезла?! Уже тысячу раз любвеобильная мадам Берю наставляла рога своему тоже не слишком верному супругу. Последний в курсе и в течение многих лет стойко мирится со своим несчастьем!

— И ты приперся сюда, чтобы поставить меня в известность?

— Но пойми же, Сан-А, я умираю от беспокойства!

— Ах, бедный! Да она свалила со своим парикмахером! Вернется. Вот увидишь!

— Да нет же! Я вначале сам думал так же, что, вот, мол, она ушла к моему другу Альфреду… Она исчезла как раз в понедельник… В этот день все парикмахерские закрыты! Я, конечно, огорчился, но не настолько, чтобы бить тревогу. Мне оставалось только сидеть и ждать, пока она вернется! Однажды уже было так, пятнадцать лет назад, она ушла к проктологу по соседству… Ушла, но через два дня-то вернулась!

— Ну хорошо, а дальше что?

— Вот слушай! Сегодня после обеда вдруг звонок в дверь… Я подкинулся. Бегу открывать… И кого обнаруживаю? Могу спорить, не поверишь! Альфреда! Я было подумал про себя, что этот хмырь пришел извиниться и сообщить, что Берта возвращается в гнездо… Но черта с два! Он явился узнать, что случилось, потому как тоже не видел Берту с понедельника! Ты понял, Тонио? Моя кукушка пропала! Говорю тебе, пропала!

В памяти всплывает громоздкий силуэт мамаши Берюрье. Трудно представить, что эта куколка весом в сто двадцать кило является привлекательным объектом для похищения. С такой поклажей даже самый сильный и натренированный штангист выбился бы из сил.

— Послушай-ка, братец, — говорю я Толстяку, — я разделяю вашу боль, твою и твоего друга цирюльника, но вы должны все-таки пораскинуть мозгами и понять, что ваша коровушка нашла себе третьего бычка…

— Думаешь?

— Сам прикинь: если бы она скопытилась где-нибудь в общественном месте, то мы бы уже услышали об этом, правда? Знаешь, она женщина, можно сказать, видная. Ее не спутаешь с банановой кожурой!

Берюрье неуверенно качает головой. На физиономии мучительная тревога, а под глазами мешки размером с картофелины.

— Сан-А! Если бы моя законная жена бросила меня, то, во-первых, она бы об этом сразу сказала, чтобы помучить меня, и, второе, она забрала бы свое барахло! Понимаешь? Ты ведь знаешь Берту! Она так держится за свои деньги и побрякушки, что вряд ли оставила бы их дома.

— Ты считаешь, она бы прихватила с собой всякие там кольца с серьгами, шубу из почившего козла, неполный севрский сервиз на двенадцать персон, — и все это только для того, чтобы один раз перепихнуться с каким-то типом? Нет уж, черта с два! Знаю я твою Берту!

Толстяк вдруг весь оживляется, как рисунок под рукой Уолта Диснея. Со страстью вырвав из носа волосок, он любезно выкладывает его на медный поднос, стоящий рядом с гардеробщицей, которая во все уши следит за нашим обменом мнениями, способными смутить ломового извозчика.

— Кстати, в прошлом году — чтоб тебя сориентировать во времени, — когда у нее была кишечная недоходимость…

— Непроходимость! — поправляю я.

— Ну да, я и говорю, так вот, она попросила меня принести ей в больницу коробочку с драгоценностями, золотые монеты и еще лопаточку для торта, потому что у нее серебряная ручка. Боялась, видишь ли, что я воспользуюсь ее кишечной неотходимостью и сопру эти вещи… Просекаешь ход ее мыслей?

Этот последний аргумент повергает меня в задумчивость.

— Ну и что? О чем ты, собственно? — спрашиваю я в нерешительности.

Берю бессильно воздевает руки, которые тут же падают вдоль туловища. Из зала раздается взрыв аплодисментов, заглушающий последний душераздирающий си-бемоль в исполнении детского хора.

— Так вот я не знаю, что думать, почему и пришел к тебе, — канючит Толстяк, — мы теряемся в догадках…

— Кто мы?

— Как кто? Альфред и я. Пойдем со мной, он ждет в машине.

Без всякого энтузиазма я плетусь за своим погибающим коллегой.

И действительно, в машине сидит парикмахер в состоянии еще более удрученном, чем Берю. Я его знаю, поскольку неоднократно встречал по разным причинам у Толстяка. Индивидуум, не имеющий большого общественного значения. Щуплый, бесцветный, есть в нем что-то от понурой дворняжки. Он устремляется ко мне навстречу, хватает за руку, трясет и, задыхаясь от распирающих его чувств, с жаром бормочет:

— Ее нужно найти, господин комиссар… Очень нужно!

Ах бедняги вдовцы! Я им очень сочувствую. Они погибнут без своей бегемотихи. Их мир в одночасье поблек и опустел. Тут уместно заметить, что мадам Берю в принципе занимает много места! Физически! Я так думаю, бедолаги должны работать посменно, чтобы довести до экстаза свою драгоценную Берту. Убийственное занятие — работа на износ!

Цирюльник пахнет керосином. Правда, керосином под названием «Роша», «Шанель» и еще чем-то вроде того. Он льет одеколоновые слезы, а когда сморкается, впечатление, будто вам под нос суют охапку гвоздик.

— Наша бедная Берта! — всхлипывает мастер по стрижке волос и намыливанию щек. — Как вы думаете, господин комиссар, что с ней могло приключиться?

— Ты оповестил «Розыск членов семьи»? — спрашиваю я Толстяка.

Поникшая Гора трясет макушкой.

— Ты что, упал? Ты думаешь, я, полицейский, пойду хныкать перед коллегами, что, вроде того, моя половина бросила меня!

Половина! Он еще и плохо видит, мой друг Берю! Скажем так — три четверти, и больше не будем об этом!

Из зала доносится выворачивающее желудок наизнанку завывание скрипки. Поскольку программа точь-в-точь как в предыдущие годы, я знаю, сейчас адъютант Нудье вдохновенно прогнусавит романс «Пусть плачет моя душа» из трех куплетов и протокола.

Надрывный для нормально сконструированных ушей романс повергает соломенных вдовцов во вселенскую скорбь.

Я подавляю улыбку и стараюсь выглядеть профессиональным полицейским.

— Послушайте, господа, кто из вас видел мадам Берюрье последним?

— Альфред! — заявляет покинутый законный муж без тени сомнения.

— Рассказывайте! — обращаюсь я к мастеру опасной бритвы.

Он осторожно чешет затылок.

— Я… Гм… Значит, понедельник мой день…

— Знаю, день величия и славы. Так!

Цирюльник немного конфузится. Имея интеллектуальный уровень много ниже уровня моря, он тем не менее через туман сарказма догадывается о моем глубоком презрении.

— Я видел мадам Берюрье после обеда…

— Она приходила к вам?

— То есть…

— То есть да или то есть нет? Толстяк трогает меня за руку.

— Не дави на Альфреда, — бормочет он. — Видишь, парень и так убивается!

Профессионал расчески и ножниц поднимает на меня заплаканное лицо, которое напоминает о несчастных гражданах Кале, протягивающих толстому