- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- . . .
- последняя (95) »
Пиннеберг следит взглядом за ее ногами в светлых чулках. Тысячу раз уже Овечка уходила от него по этой чертовой лестнице.
— Овечка, — кричит он ей вслед. — Овечка!
— Ну? — отзывается она сверху и перегибается через перила.
— Подожди! — Он взлетает наверх, останавливается, запыхавшись, хватает ее за плечи. — Овечка, — говорит он, едва переводя дух от возбуждения. — Эмма Ступке! А что, если нам пожениться?…
МАМАША СТУПКЕ. ПАПАША СТУПКЕ. КАРЛ СТУПКЕ. ПИННЕБЕРГ ПОПАДАЕТ В СЕМЕЙНУЮ СТУПКУ.
Эмма Ступке ничего не сказала. Она отстранила Пиннеберга и осторожно села на ступеньку. И сразу не стало видно ее ног. Она сидела и снизу вверх смотрела на своего милого. — Господи, — сказала она, — если бы мы поженились! Глаза ее засияли. Синие с чуть зеленоватым оттенком глаза; сейчас они прямо-таки лучились. «Словно свечи всех рождественских елок зажглись у нее внутри!» — подумал Пиннеберг и даже смутился от умиления. — Значит, все в порядке, Овечка, — сказал он. — Женимся. И как можно скорее, а? — Милый, но ты не обязан это делать. Я и так справлюсь. В одном ты, конечно, прав, лучше, чтобы у Малыша был отец. — У Малыша, — повторил Иоганнес Пиннеберг. — Правильно, у Малыша. С минуту он молчал. Он колебался — сказать Овечке или нет, что, делая ей предложение, он думал вовсе не о Малыше, а о том, что очень уж глупо в такой летний вечер три часа торчать на улице, поджидая свою девушку. И он не сказал. А вместо этого попросил: — Встань, Овечка, лестница-то ведь грязная. А на тебе такая нарядная белая юбка… — Да бог с ней с юбкой, ну ее совсем! Какое нам дело до каких-то юбок! Ганнес! Милый мой! И счастлива же я! — Она встала и крепко прижалась к нему. И дом пожалел их: хотя время было вечернее, после пяти часов, когда кормильцы возвращаются домой, а хозяйки спешат прикупить к ужину то, что позабыли взять днем, из двадцати жильцов, обычно снующих вверх и вниз по лестнице, не прошел ни один. Ни один. До тех пор, пока Пнннеберг не высвободился из ее объятий и не сказал: — Но ведь теперь мы можем и у тебя дома — ведь мы жених и невеста. Пошли. Овечка призадумалась. — Ты уже сейчас хочешь к нам? А может, сначала лучше предупредить отца с матерью, ведь они ничего не знают о тебе? — То, что все равно надо сделать, лучше делать сразу, — заявил Пиннеберг, он никак не хотел оставаться на улице…— И потом, они ведь наверняка обрадуются? — Ну, да, — нерешительно согласилась Овечка. — Мать, конечно, обрадуется, а отец… знаешь, ты на него не обижайся, отец любит подковырнуть, он это не со зла. — Я не буду обращать внимания, — сказал Пиннеберг. Овечка открыла дверь: крошечная передняя. Из-за приоткрытой двери послышался голос: — Эмма! Иди-ка сюда! — Одну минутку, мама, — крикнула Эмма, — только сниму туфли. Она взяла Пиннеберга за руку и на цыпочках провела в комнатку с окнами во двор, в которой стояли две кровати. — Клади сюда твои вещи. Это моя постель, я здесь сплю. На другой спит мать. Отец с Карлом спят напротив в чулане. А теперь идем. Постой, пригладь волосы. — Она быстро провела гребенкой по его взлохмаченной голове. У обоих сильно стучало сердце. Эмма взяла его за руку, они прошли через переднюю и открыли дверь в кухню. У плиты стояла, согнувшись, сутулая женщина и что-то жарила на сковороде. Пиннеберг увидел коричневое платье и длинный синий передник. Женщина не подняла глаз от плиты. — Сбегай-ка в погреб, Эмма, и принеси угля. Карлу хоть сто раз говори… — Мама, — сказала Эмма, — это мой друг Иоганнес Пиннеберг из Духерова. Мы решили пожениться. Женщина у плиты подняла голову. Лицо у нее было темное, все в морщинах, с волевым ртом, с сурово сжатым опасным ртом, лицо с суровым взглядом очень светлых глаз. Типичная женщина из рабочей семьи. Она смотрела на Пиннеберга мгновение, не больше, смотрела сурово, зло. Затем опять занялась картофельными оладьями. — Вот еще выдумала, — сказала она. — Будешь теперь своих парней в дом таскать?! Ступай уголь принеси, жара в плите нету. — Мама, — сказала Овечка и попыталась улыбнуться. — Он правда хочет на мне жениться. — Неси уголь, тебе говорят! — крикнула женщина, орудуя вилкой. — Мама!.. Женщина подняла голову и медленно произнесла: — Ты все еще не ушла? Оплеухи дожидаешься?! Овечка быстро пожала руку своему Ганнесу. Потом взяла корзину и крикнула как можно веселее: — Сейчас вернусь! Дверь на лестницу захлопнулась. Пиннеберг остался в кухне. Он робко посмотрел на фрау Ступке, боясь даже взглядом рассердить ее, затем посмотрел в окно. Он увидел только трубы на фоне голубого летнего неба. Фрау Ступке отставила сковородку и загремела конфорками. Она помешала кочергой в печке и буркнула себе что-то под нос. Пиннеберг вежливо спросил: — Извините, что вы сказали?.. Это были первые слова, которые он произнес у Ступке. Лучше бы он их не произносил: старуха коршуном налетела на него. В одной руке она держала кочергу, в другой вилку для оладий. Но страшно было не это, хотя она и размахивала ими. Страшным было ее морщинистое лицо, которое все дергалось и кривилось, но еще страшнее были ее злые, свирепые глаза. — Посмейте мне только осрамить мою девку! — крикнула она не помня себя. Пиннеберг отступил на шаг. — Но ведь я собираюсь жениться на Эмме, фрау Ступке! — робко пролепетал он. — Вы думаете, я не знаю, что тут у вас, — уверенно сказала старуха. — Вот уже две недели стою здесь и жду. Думаю, сама мне скажет, думаю, приведет своего парня, сижу здесь и жду. — Она перевела дух. — Моя Эмма девушка хорошая. Не какое-нибудь там барахло, слышите? Она никогда нюни не распускала. Никогда слова поперек не сказала — и вы хотите ее осрамить! — Нет, нет, не хочу, — испуганно лепечет Пиннеберг. — Хотите, хотите! — не унимается фрау Ступке. — Еще как хотите! Две недели стою здесь и жду — вот сейчас даст постирать свои бинты — не дает! Как это вам удалось, а? Пиннеберг не знает, что ей сказать. — Мы ведь люди молодые, — кротко оправдывается он. — И как только вы мою дочку на такие дела подбили. — В голосе ее все еще слышится злоба. И вдруг она опять разражается бранью:— Все вы подлецы, все мужики подлецы, тьфу! — Мы поженимся, как только уладим формальности, — заявляет Пиннеберг. Фрау Ступке опять стоит у плиты. Сало шипит. Она спрашивает: — А кем вы работаете? Можете ли вы вообще жениться? — Я бухгалтер. В фирме, торгующей зерном. — Стало быть, служащий? — Да. — По мне бы, уж лучше рабочий. А сколько зарабатываете? — Сто восемьдесят марок. — Чистых?- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- . . .
- последняя (95) »