отверстие.
Ева ахнула и сморщилась.
Обезьяна схватилась за прутья, силясь вынуть голову из западни. Она хрипло скулила и остервенело трясла прочную клетку.
Официант мягко отступил, и вдруг в руках у него оказался небольшой серебряный топор.
— Цыхуциг! — воскликнул метрдотель, молитвенно складывая руки. — Это очень важный момент, дорогие гости. Вам понадобится некоторая торопливость: как только служитель срубит обезьяне макушку, нужно немедленно посыпать мозг пряностями и есть. Видите эти склянки? В них соль, перец, тертая трава ахуль и соус карциг. Ложечки лежат справа от ваших тарелок. Дайте знак, когда вы будете готовы.
Официант занес топор и замер.
Очевидно, уяснив, что лишь причиняет себе лишние страдания, обезьяна тоже замерла. Она часто облизывалась, а когда пыталась свирепо ощериться, густая перламутровая слюна пузырилась между зубов. Шерсть на загривке стояла дыбом.
— Вы чего, мужики? — спросил Мурик, приподнимаясь. — Вы чего?! Ну-ка дай сюда!
Официант отскочил.
— Подожди, — сказала Ева.
Побледнев, она смотрела на зверя. В углах диких желтых глаз выступила влага, а сами они подернулись белесой пленкой.
— Что с тобой, милый? — спросила она ласково. — Подожди. Сядь. Это такое блюдо. Церемония цыхуциг. Ты не понял?
Мурик помотал головой.
— Ладно, хватит прикалываться. Пошли, — сказал он, поднимаясь и беря пиджак. — Посчитайте. Только быстро.
— Не бусесе? — заискивающе спросил метрдотель.
Ева мельком взглянула на клетку. Поймав ее взгляд, обезьяна вытянула мокрые губы дудочкой и неприятно проскрежетала:
— Е-е-е-а-а!..
Официант откинул полу своего синего бархатного сюртука и разочарованно сунул топор обратно в петлю.
— Ну, Муричка! Ну подожди… Что ты?! Коров же тоже режут! Твоих любимых баранов в «Бочке» — их что, с деревьев снимают?!
Мурик нерешительно оглянулся.
— Тоже мне откидной! — презрительно сказала Ева, отворачиваясь. — Людей-то небось не жалко. А тут — вон чего… Разнервничался.
Метрдотель улыбался кивая.
Мурик издал глухой утробный звук, напоминающий что-то среднее между икотой и кашлем. Так крякают люди, когда их бьют бейсбольной битой по голове. Еве показалось, что сейчас он ей врежет, и она защебетала, стараясь загладить неловкость:
— Ну что ты рассердился, милый? Это такая церемония у них… такая страна. Такая еда у них. Нет, ну дичь же, конечно! Но я же ничего не могу сделать, кисик! В конце концов, ты сам меня сюда привел, да? Нет, ну если ты настаиваешь, то… конечно, пойдем… Но как-то странно. Почему так: как до дела доходит, так сразу на попятный, что ли? Ну, не сердись! Не сердишься? Мур-мур! Ну, поцелуй!
Мурик раздосадованно выругался и сел.
— Да не люблю я этого, — заворчал он. — Нет, ну смотри. Какая-то грязная вся… хоть бы помыли, блин. Вот умора. Смотри, скалится-то, скалится… у-у-у, зверюга! — Он неожиданно расхохотался и проговорил, смеясь и притворно ужасаясь: — А в лесу такую встретишь — ой, бли-и-и-н! Сама сожрет! Смотри: клыки-то, клыки!.. Хуже собаки! У-у-у-у, таращится!..
— Полторы косых, Мурик! — ликовала Ева. — Я же говорю — это тебе не в «Бочке»! Не в «Пескаре»! Ты понимаешь? Это потолок, потолок! Круче не бывает! Ты понял?
— Ну как хочешь, — согласился он, отсмеявшись. — Ладно, себе-то я потом мясца какого… рыбки… — Он повелительно махнул рукой: — Ты!.. Как там тебя?.. Что щуришься? Давай, ладно… чего уж… как говорится, уплочено.
Официант с готовностью поклонился и, приятно осклабившись, ловко выдернул топорик из петли.