бочку и ступил на обгоревшие клочья ваты.
Свалка!
За кем мог охотиться Цезарь на этом огромном кладбище городской ерунды? Сюда залетают кулики?…
— Фью, фью, — свистал Каляев. — Цезарь!
…Когда он подошел к куче, то был перепачкан по колено и поцарапался о проволоку.
— Чего доброго, так и кровь заразишь, — бормотал Каляев, меся ногами тяжелую грязь.
Он вышел к луже.
По краю ее, выпачканный по локотки, брел Цезарь. Двигался короткими шажками.
По временам его шатало. Он падал и пачкался в жирной грязи. Но вставал и шел, подняв нос. Будто чуял!
Каляев даже испугался, увидев, что пес ведет по дичи.
Неужели среди шлака, тряпок, старых газет и жирной грязи сидит дичь — сумасшедшая птица, залетевшая на свалку по старой памяти? Каляева пронизало любопытство — увидеть ее. Он побрел следом за собакой.
Цезарь шел странной походкой. «Нездешней», — думалось Каляеву.
Пес не слышал идущего хозяина, хотя промежуток был всего в несколько шагов. И Каляеву показалось, что он идет за Цезарем, будто тень.
Вдруг Цезарь стал. Это была стойка: каталепсия, вытянутость тела. Нос его указывал прямо и точно.
Каляев всматривался, таращил глаза, ища птицу. Но лежала всякая ерунда: банки, камешки. От страшной уверенности Цезаря временами, когда Каляев отводил усталый взгляд, они становились птицами, перебегали на тонких лапах, качали носами, вспархивали.
— Цезарь, Цезарь, — шептал Каляев. — Что ты со мной делаешь…
Тот побрел к следующему бывшему болотцу. И — чует дичь, чует… Вот обился, вот он берет птицу на чутье низом, по следу (значит, кулик бежал). Но поднял голову, твердо, уверенно взял струю воздуха и пошел.
Он уходил в сумерки — белая шаткая фигура, не то оживший бумажный лист, не то призрак охотничьей собаки.
Каляев подбежал к нему, схватил и отпустил — такое твердое, такое напряженное тело.
А вокруг сумрак, в нем лужи, вобравшие в себя остатки небесного света.
И ревело, светилось шоссе.
Цезарь упорно шел за перепархивающей птицей, делал стойку за стойкой. И Каляев поверил в эту птицу. Он даже видел ее, мелькающую. Она бесшумна, тень ее расплывчата, словно пролитые чернила. Но она есть, она летит знакомыми местами (как и они идут ими). Вот бывшее озерцо Ежевичное. Здесь Цезарь (лет девять назад) делал первую стойку, здесь они нашли убитого кем-то дупеля: он, распластавшись, лежал на воде… Цезарь подал его Каляеву. Сам, без приказа! А на этом лужке (сейчас заваленном шлаком) они превосходно поохотились в свое время, взяв подряд семь дупелей. …Взошла луна, большая и нежная. Она бросала призрачный, колдовской свет, хотя и стояли на ней автоматические аппараты. (Шоссе же теперь казалось светящейся трубой, по которой в город перекачивали автомобильный рев.) Светила луна. Уходило в темноту неприличие свалки. Вспархивали птицы. И плыл в воздухе силуэт Цезаря, колыхаясь, будто лист. Каляев шел за Цезарем и вспоминал: вот здесь он славно охотился за утками, а здесь стрелял бекасов. По ту сторону озера шел чемпион стенда Макаров, волновался, глядя на них, и давал промах за промахом… Здесь он ударил ночью навскидку в темь, в посвист крыльев, а Цезарь принес ему чирка. Феноменальный выстрел! Да, это было. На насыпи и ночью клали щебенку (рабочие спешили), ему было немного стыдно хлюпать перед ними по этим болотам и стрелять. Но — охотился. Он ходил по болотам в брезентовых полуботинках, теплая вода вливалась в них и выбегала обратно. Рабочие развели вдоль насыпи костры, и те цепью уходили в темноту. Что-то древнее было в этом. Словно остановилась и заночевала здесь войсковая когорта. А на болоте шла бархатная ночь с серебряной луной, в ней — белая собака и он сам, молодой. Но поднялся лунный туман и закрыл болото. И они с Цезарем пошли домой. Пришли, когда кричали воробьи и уже светало. Он не спал, вспоминал ночь, луну, костры, слушал воробьев и посапывание Цезаря. Бывают теперь лунные туманы? Каляев пригляделся: туман не то поднимался, не то мерещился ему, тонкий и легкий, с запахом дыма. В нем шел Цезарь, в нем носились тени птиц. И Каляев вдруг понял: со смертью Цезаря (а не пришел ли тот сюда прощаться?) уйдет из его суетливой жизни и воспоминание об охотах. — Будет жаль, — сказал он себе. — Будет жаль. И та птица прилетела, наверное, сюда проститься. Вздрогнув, Каляев очнулся. Нет, это не лунный туман, это дымит зажженная кем-то куча мусора. Он видит городскую ночную свалку и безумную собаку, бредущую по ней. Понял — не было здесь птицы, а просто бред старого пса. Никакая птица не смогла бы прятать свое тело на этих плоских и вонючих берегах. И вдруг его обожгло. Он догадался — Цезарь работал по памяти. Он выслеживал тех птиц, что давно были ими выслежены и убиты. Он шел среди прежних светлых болот и обходил те кусты, что когда-то росли здесь. Каляев понял: лишь в этой собаке, готовой умереть, живет навсегда ушедший болотный мир. И все озера в нем чисты и прозрачны, а болота ярки. И летают убитые кулики, и он сам идет с ружьем — молодой горячий охотник. С Цезарем окончательно умрут эти места. Это ошеломило Каляева. Он остановился, глядел в ночь и чувствовал — теснит и жжет грудь.
Цезарь вдруг охнул и лег. Каляев побежал к нему. Тот лежал плоско и тихо. Умер?… Каляев с чувством ужаса тронул его — Цезарь лизнул руку. Жив, жив! Каляев поднял его: пес был поразительно тяжел. Каляев поправил его голову, чтобы не свисала, и понес. Он прошел между двух луж, миновал кучу лениво дымящегося тряпья, прохрустел по шлаку, звякнув попавшим под ноги железом. Положив тело Цезаря на жесткую обгорелую траву у дороги, он начал массировать ему грудь. Он сжимал и разжимал ее, мокрую и липкую. И думал: что там воображают себе шоферы пролетающих машин, видя его и Цезаря? …Он встал и ощутил затекшую поясницу. Собаку надо увезти. А деньги?… В грудном кармашке он нашел три рубля. Это хорошо, за эти деньги их подвезут прямо к дому. Зажав трехрублевку в руке, он поднял Цезаря и с ним вышел на дорогу. Он стал, держа руку так, чтобы трехрублевку освещали фары, но и не вырвал поднятый машинами ветер. Машины неслись мимо — с грохотом, в вихрях пыли и бензиновой гари. Каляев захлебывался в ней, будто в воде. Яркие фары неслись, втягивались в светящуюся плоть ночного города. Машины не останавливались. Будто кто-то отгородил Каляева и его собаку от остального мира прозрачной, но твердой стеной. За ней гремели самосвалы, звенели тела легковушек. И впервые за все прошедшие беспокойные, рабочие годы Каляев ощутил себя старым. Он понял — работая, как черт, много и быстро, он строил мир для других. «Что же, это
Цезарь упорно шел за перепархивающей птицей, делал стойку за стойкой. И Каляев поверил в эту птицу. Он даже видел ее, мелькающую. Она бесшумна, тень ее расплывчата, словно пролитые чернила. Но она есть, она летит знакомыми местами (как и они идут ими). Вот бывшее озерцо Ежевичное. Здесь Цезарь (лет девять назад) делал первую стойку, здесь они нашли убитого кем-то дупеля: он, распластавшись, лежал на воде… Цезарь подал его Каляеву. Сам, без приказа! А на этом лужке (сейчас заваленном шлаком) они превосходно поохотились в свое время, взяв подряд семь дупелей. …Взошла луна, большая и нежная. Она бросала призрачный, колдовской свет, хотя и стояли на ней автоматические аппараты. (Шоссе же теперь казалось светящейся трубой, по которой в город перекачивали автомобильный рев.) Светила луна. Уходило в темноту неприличие свалки. Вспархивали птицы. И плыл в воздухе силуэт Цезаря, колыхаясь, будто лист. Каляев шел за Цезарем и вспоминал: вот здесь он славно охотился за утками, а здесь стрелял бекасов. По ту сторону озера шел чемпион стенда Макаров, волновался, глядя на них, и давал промах за промахом… Здесь он ударил ночью навскидку в темь, в посвист крыльев, а Цезарь принес ему чирка. Феноменальный выстрел! Да, это было. На насыпи и ночью клали щебенку (рабочие спешили), ему было немного стыдно хлюпать перед ними по этим болотам и стрелять. Но — охотился. Он ходил по болотам в брезентовых полуботинках, теплая вода вливалась в них и выбегала обратно. Рабочие развели вдоль насыпи костры, и те цепью уходили в темноту. Что-то древнее было в этом. Словно остановилась и заночевала здесь войсковая когорта. А на болоте шла бархатная ночь с серебряной луной, в ней — белая собака и он сам, молодой. Но поднялся лунный туман и закрыл болото. И они с Цезарем пошли домой. Пришли, когда кричали воробьи и уже светало. Он не спал, вспоминал ночь, луну, костры, слушал воробьев и посапывание Цезаря. Бывают теперь лунные туманы? Каляев пригляделся: туман не то поднимался, не то мерещился ему, тонкий и легкий, с запахом дыма. В нем шел Цезарь, в нем носились тени птиц. И Каляев вдруг понял: со смертью Цезаря (а не пришел ли тот сюда прощаться?) уйдет из его суетливой жизни и воспоминание об охотах. — Будет жаль, — сказал он себе. — Будет жаль. И та птица прилетела, наверное, сюда проститься. Вздрогнув, Каляев очнулся. Нет, это не лунный туман, это дымит зажженная кем-то куча мусора. Он видит городскую ночную свалку и безумную собаку, бредущую по ней. Понял — не было здесь птицы, а просто бред старого пса. Никакая птица не смогла бы прятать свое тело на этих плоских и вонючих берегах. И вдруг его обожгло. Он догадался — Цезарь работал по памяти. Он выслеживал тех птиц, что давно были ими выслежены и убиты. Он шел среди прежних светлых болот и обходил те кусты, что когда-то росли здесь. Каляев понял: лишь в этой собаке, готовой умереть, живет навсегда ушедший болотный мир. И все озера в нем чисты и прозрачны, а болота ярки. И летают убитые кулики, и он сам идет с ружьем — молодой горячий охотник. С Цезарем окончательно умрут эти места. Это ошеломило Каляева. Он остановился, глядел в ночь и чувствовал — теснит и жжет грудь.
Цезарь вдруг охнул и лег. Каляев побежал к нему. Тот лежал плоско и тихо. Умер?… Каляев с чувством ужаса тронул его — Цезарь лизнул руку. Жив, жив! Каляев поднял его: пес был поразительно тяжел. Каляев поправил его голову, чтобы не свисала, и понес. Он прошел между двух луж, миновал кучу лениво дымящегося тряпья, прохрустел по шлаку, звякнув попавшим под ноги железом. Положив тело Цезаря на жесткую обгорелую траву у дороги, он начал массировать ему грудь. Он сжимал и разжимал ее, мокрую и липкую. И думал: что там воображают себе шоферы пролетающих машин, видя его и Цезаря? …Он встал и ощутил затекшую поясницу. Собаку надо увезти. А деньги?… В грудном кармашке он нашел три рубля. Это хорошо, за эти деньги их подвезут прямо к дому. Зажав трехрублевку в руке, он поднял Цезаря и с ним вышел на дорогу. Он стал, держа руку так, чтобы трехрублевку освещали фары, но и не вырвал поднятый машинами ветер. Машины неслись мимо — с грохотом, в вихрях пыли и бензиновой гари. Каляев захлебывался в ней, будто в воде. Яркие фары неслись, втягивались в светящуюся плоть ночного города. Машины не останавливались. Будто кто-то отгородил Каляева и его собаку от остального мира прозрачной, но твердой стеной. За ней гремели самосвалы, звенели тела легковушек. И впервые за все прошедшие беспокойные, рабочие годы Каляев ощутил себя старым. Он понял — работая, как черт, много и быстро, он строил мир для других. «Что же, это