Невысоко и небыстро, метрах в трех над землей, едва не задевая верхушки кустов.

Ужас такого открытия разом отбросил все мечтания, сковал холодом тело, и оно тут же рухнуло вниз, ломая ветки. Чемодан бухнулся рядом, туфли отлетели в сторону.

Литтлмен вовсе не ударился. Он лежал, вдыхая аромат разнотравья, и удивлялся фантазии природы — давно не видел таких красивых облаков. Вокруг, невидимый, но ощутимый, будто молодое вино, играл, пенился утренний воздух.

Он вдруг понял, что произошло ночью, почему его разбудил колокол.

Оказывается, он получил дар! Огромный бесценный дар!

Литтлмен как бы изнутри увидел здание своего мозга, раньше почти пустое, в котором, будто эхо в пещере, терялись разрозненные сведения, полученные им в начальной школе. Теперь оно было заполнено всеми мыслимыми земными знаниями. Литтлмен не знал точно какими, однако чувствовал, что в этих хранилищах есть абсолютно все, до чего дошла беспокойная человеческая мысль Потревоженное, это скопище информации загудело, будто пчелиный рой. Миллиарды фактов и сведений, тысячи великих имен зашевелились в сознании, и Литтлмен внутренне отпрянул. Он владел всеми интеллектуальными богатствами мира, однако не умел пока ими пользоваться, хотя подозревал, что знает и науковедение, и аксиологию, то есть учение о ценностях, и принципы систематизации.

Но более всего Литтлмена поразили новые знания.

Их было много, и Литтлмен не стал в них разбираться, а только выделил их прикладные возможности — определил, что он теперь может, чтобы больше не пугаться самого себя.

Прикинул и все-таки ужаснулся. По человеческим представлениям, этой ночью он необъяснимым образом стал почти всемогущим.

Он мог теперь управлять своим организмом, любым из органов, и в случае необходимости регенерировать их — так же запросто, как ящерица выращивает себе новый хвост.

Мог проникнуть в чужую психику — погостить или даже навязать свою волю.

Знания сути и законов гравитации делали Литтлмена свободным от ее оков.

Кроме того, он умел мысленно изменять структуру атомов, лепить из них, будто из пластилина, все, что угодно. Способность эта называлась материализацией и давала ему чуть ли не божественную власть над материальным миром.

Все эти знания были явно чужие — на Земле таких еще не водилось, — но попытка определить их принадлежность («Что это — подарок пришельцев, программирование извне, или я каким-то образом стал аккумулировать информацию, которой заполнена ноосфера, то есть подключился к всеобщему полю информации?..») вызвала легкий обморок. Защитный механизм мозга тут же переключил мысли на другое.

«Как бы там ни было, но я не знаю главного — зачем мне дано это богатство? Как его применить? Вот что досаднее всего. Записать все, что мне открылось? Нет и нет! Во-первых, я не готов к этому. Во-вторых, всем нельзя давать могущество. Как всегда, найдутся более ловкие и хитрые и все отнимут у простодушных и обездоленных… Что же мне делать?»

Точного ответа на свои вопросы Литтлмен не нашел, однако какой-то внутренний голос подсказал ему: к дому возврата нет Надо идти туда, где его не знают прежним — маленьким человечком, нищим духом, обиженным судьбой.

Он встал, отряхнул одежду. Поразмыслив, снова надел туфли. Взял чемодан, спокойно поднялся в воздух и полетел вдоль дороги. Летел Литтлмен медленно и невысоко, чтобы привыкнуть к необычному ощущению. Затем подумал: рядом с шоссе его могут увидеть… и свернул в сторону лесополосы — подальше от любопытных глаз…

«Гризли, конечно, еще до рождения был недоноском, — лениво думал Шериф. — Как он вчера старался! Делал вид, что подыгрывает, а в душе, конечно, поносил меня. Пока я не дал ему разок по шее. Этот ходячий окорок так и смотрит, чтоб урвать себе побольше. Знает, что я без него как без рук, и пользуется этим».

Шериф на всякий случай открыл служебную комнату — вдруг кто из начальства позвонит. Затем вынес на улицу пленное кресло, уселся, как всегда, в тени большого вяза. Он любил этот наблюдательный пост, откуда отлично было видно всю площадь: здания-близнецы отеля и школы, церковь, заведение Моргана; которое старый дурак назвал наподобие салунов первых переселенцев — «Поцелуй носорога». Вся жизнь городка проходит обычно здесь. На этой веранде заключаются сделки и ведутся переговоры о помолвках. Здесь рождаются все сплетни, и сюда же людские языки приносят золото правды, которое, впрочем, никому не нужно.

Высокого незнакомца с чемоданом наметанный глаз Шерифа приметил сразу, как только тот показался на площади. Память профессионально отметила появление нового человека и расположила его на самой низкой иерархической ступеньке. Все в нем — внешний облик, одежда, манера держаться — говорило, что ни денег, ни силы, ничего другого, что хоть как-то ценится в этом мире, у незнакомца нет. Безработный или чей-то родственник, которого, конечно, не ждут. Кому нужны бедные родственники, черт побери?!

Литтлмен свернул к отелю и замедлил шаг. Навстречу ему шла девушка. Среднего роста, не по годам развитая, с венцом пушистых светлых волос — не голова, а одуванчик. Она шла и рисовала прутиком на асфальте, всматривалась, будто деревянная палочка и впрямь могла там что-нибудь изобразить. Девушка напевала, и Литтлмен подумал, что это импровизация, рефлексия души:

Моя хрустальная лодочка

Плывет, плывет по воде.

По черной воде — моя лодочка…

Берег так близок, так хочется к берегу,

Но я не сверну —

Разобьет мою лодочку берег…

Девушка оборвала песню, остановилась перед Литтлменом. Какое-то мгновение она рассматривала его, затем отступила в испуге, провела прутиком невидимую черту поперек дороги. Лицо ее исказилось.

— Не ходи сюда, — забормотала она, указывая прутиком на невидимую черту. — У тебя ясные глаза. Тебя убьют за это. Не ходи, ясноглазый. Не ходи, мой хрустальный.

Литтлмен улыбнулся ей, недоуменно пожал плечами. Затем отступил в сторону, чтобы обойти странную незнакомку.

— Ай, больно! — вскрикнула девушка. Переломив прутик, она бросила его к ногам Литтлмена и, неестественно высоко вскидывая колени, убежала в переулок.

— Чокнутая, — пояснил Шериф, лениво наблюдавший через площадь эту сцену. — Руфь — сирота. Ее кто-то взял в четырнадцать лет. С тех пор и поет…

Номер попался длинный, будто гроб баскетболиста. Вся обстановка состояла из деревянной кровати, антикварного зеркала, оправу которого венчала гипсовая голова льва, вешалки и умывальника.

Литтлмен прилег поверх одеяла, впервые после того, как его разбудил колокол, расслабился. И вновь его обступили тревоги. Справится ли он со своей