мольбам, жалобному нытью и пустым угрозам — все это ей уже доводилось слышать. Подействовать на Ивон способен только самый бесхитростный довод. "Да потому, что мне хочется!.." — вот приблизительно то, что она могла бы принять.

Студия Ивон расположена в самом центре города, неподалеку от набережной; в прошлом веке это был район фабрик и товарных складов. Часть складов все еще функционирует, остальные перешли во владение к таким, как Ивон. На улицах здесь слоняются пьяные, полно всяких подозрительных типов, бездомных бродяг, обитающих в картонных ящиках. Ивон это мало тревожит, поскольку вечерами она тут почти никогда не появляется. Утром по дороге в студию ей нередко встречается человек, похожий на Бетховена. У него по-бетховенски выпуклый большой лоб, могучее надбровье, мрачный, недобро-задумчивый взгляд. Он сед; длинные волосы спутаны. На нем всегда один и тот же обшарпанный джинсовый костюм и туфли на резиновой подошве, подвязанные бечевкой. Этот человек никогда не расстается с пластиковым пакетом; Ивон думает, что там хранится все его имущество. Он разговаривает сам с собой и ни разу не взглянул на нее. Ей ужасно хочется его нарисовать, но он явно безумен. У Ивон хорошо развит инстинкт самосохранения; благодаря ему она ни разу не попадала в серьезную переделку с мужчинами, которых отлавливает. Похожий на Бетховена человек внушает ей беспокойство, но не потому, что она его побаивается, а потому, что такой же могла бы стать и она сама.

Возраста Ивон никто не знает. Она выглядит на тридцать, а платье на ней, как у двадцатилетней, хотя подчас ей можно дать сорок, но одета она так, словно ей пятьдесят. Возраст Ивон зависит от освещения, туалет — от настроения, настроение — от того, на сколько лет она сегодня выглядит; последнее, в свою очередь, зависит от освещения. В общем, взаимосвязь тут тонкая. Ее темные волосы с красноватым отливом коротко острижены сзади, а впереди косой челкой спадают на лоб, как у Питера Пэна. Иногда она натягивает на себя черные кожаные брюки и мчится на маленьком мотоцикле; бывают и другие дни — когда она водружает на голову шляпку с короткой вуалью, рисует карандашом для бровей мушку на щеке и обматывает вокруг шеи видавшую виды черно-бурую лису с тремя хвостами.

Порой в ответ на вопрос о возрасте Ивон усмехается: она, мол, достаточно стара, чтобы помнить времена, когда пояса с резинками были повседневной деталью женского туалета. Носили их, правда, лишь в юности, а потом переходили на эластичные пояса-трусы и становились такими же засупоненными, как матери. Ивон помнит наступление эры колготок, исчезновение чулок со швом; для женщин помоложе, говорит она, эти события — область мифологии.

У Ивон есть и другой способ исчислять свои годы, хотя пользуется она им реже. Однажды, когда она была еще совсем молодой, но уже вполне взрослой, полиция запретила показ ее картин. Их сочли непристойными. Ивон оказалась одним из первых живописцев в Торонто, переживших такую историю. Конечно, тогда ни одна галерея не осмелилась бы пойти против полиции, зато немногим позже, когда «кровавая» бульварщина и части человеческого тела, изготовленные из пластика, появились в корзинах супермаркетов, стали «шиком», поступок молодой художницы сочли бы уже вполне тривиальным.

Ивон всего лишь приклеивала фаллосы, более или менее схожие с натуральными, к мужским телам на своих картинах, приклеивала в местах, где тем положено находиться, да к тому же в стоячем положении. "Не возьму в толк, отчего поднялась такая буча, — говорит она с прежним простодушием. — Я ведь просто изображала их в момент напряжения. Разве не об этом мечтает любой мужчина? Полицейские просто позавидовали".

Ей непонятно, добавляет она, почему, если хер сам по себе — совсем неплохая штука, сказать про кого-то, что у него херовые мозги, — значит нанести оскорбление? Такие разговоры Ивон ведет только с людьми, которых знает очень хорошо, или же с теми, кого совсем не знает. Шокирует в ней — когда она сама намерена шокировать собеседника — лишь контраст между отдельными элементами ее лексики и общим строем речи, всегда подчеркнуто сдержанной, как и вообще манера Ивон вести себя.

На некоторое время она превратилась в своего рода знаменитость, но лишь потому, что была слишком неопытна и плохо соображала, что к чему. Поклонники таланта втянули Ивон в борьбу, в судебный процесс и даже собрали для нее какую-то сумму, что было, конечно, весьма любезно с их стороны, но что, как она теперь сознает, основательно повредило ее репутации. Репутации серьезной художницы. Прозвище «фаллос-леди» ей, разумеется, скоро прискучило. Впрочем, одно достоинство у скандала бесспорно имелось: ее картины начали раскупаться, хоть и не по самым высоким ценам, особенно после того, как магический реализм снова утвердился в искусстве. У Ивон уже отложены кое-какие деньги; она слишком хорошо знает, что такое жизнь художника, чтобы все растратить, ничего не оставив на тот день, когда ветер сменит направление и настанут совсем худые времена. Иной раз она страшится, как бы ей не оказаться одной из тех старушек, которых находят мертвыми среди груды пустых железных банок из-под кошачьих консервов и с миллионом долларов в чулке. У нее уже несколько лет не было выставок; она называет это "залечь на дно". На самом деле у Ивон довольно мало работ, если не считать мужских портретов. Этих портретов у нее собралось изрядное количество, но она еще не знает, как с ними быть. Того, к чему стремится, она пока не достигла.

В пору, когда Ивон сражалась за право рисовать гениталии, человеческое тело интересовало ее больше, чем теперь. Кумиром ее был Ренуар. Он по-прежнему восхищает ее как колорист, однако его знаменитые обнаженные, лениво раскинувшиеся на полотне, представляются ей сегодня безвкусными и неинтересными. С недавних пор ее умом завладел Хольбейн. Литография хольбейновского портрета Георга Гисце висит у нее в ванной комнате, где ее можно сколько угодно созерцать, лежа в пене. Георг тоже неотрывно смотрит на Ивон со стены. На нем черная меховая шуба, под ней — красивая рубашка из розового шелка; каждая жилка у него на руках, каждый ноготь выписаны с поразительным совершенством. В глазах Георга отсвет глубокой тайны, на губах живой влажный блеск, вокруг символы его духовной жизни. На столе стоит ваза, олицетворяющая тщету и суетность земного бытия, в вазе — одна-единственная гвоздика. Знак Святого Духа. Или, быть может, обручения?.. Прежде Ивон решительно отвергала цветочную символику, которая каждому цветку придавала особый смысл. Но шумиха с «непристойностями» на картинах как раз из-за того и разразилась, что в них не увидели