Последнее, впрочем, в значительной мере упрощало его задачу, ибо ежели есть в запасе такой твердый оплот, как неожиданность, то ложь перестает быть ложью и находит для себя полное оправдание в словах: "Помилуйте! — два часа тому назад я сам собственными ушами слышал!"

Во всяком случае, благодаря хорошей подготовке Афанасий Аркадьич стал на избранном пути быстро и прочно. Будучи обласкан амфитрионами, он не пренебрегал домочадцами и челядинцами. Для всякого у него находилось доброе слово, для детей — бомбошка, для гувернантки — пожатие руки и удивление перед свежестью ее лица, для камердинера — небольшая денежная подачка в праздник, скромность которой в значительной мере смягчалась простотою обращения.

— Ну что, голубчик, как сегодня… владыка-то? — спросит Афанасий Аркадьич, остановившись на минутку, чтобы побеседовать с alter ego^[77] владыки.

— Ничего — как будто. Встали утром даже сверх ожидания… чаю накушались, доклад от Ивана Иваныча приняли; теперь — завтракать сейчас будут.

— Ну, а насчет слухов как?

— Да ни то ни се… Кажется, как будто… Вчера с вечера, как почивать ложились, наказывали мне: "Смотри, Семен, ежели ночью от князя курьер — сейчас же меня разбуди!" И нынче, как встали, первым делом: "Приезжал курьер?" — "Никак нет, ваше-ство!" — "Ах, чтоб вас!.."

— И больше ничего?

— Нынче они очень смирны сделались. Прежде, бывало, действительно, чуть что — и пошел дым коромыслом. А в последнее время так сократили себя, так сократили, что даже на удивление. Только и слов: "В нас, брат Семен, не нуждаются; пошли в ход выродки да выходцы — ну, как-то они справятся, увидим". А впрочем, к часу карету приказали, чтобы готова была…

— Может быть, и сладится… Однако в столовой ножами гремят; пойду-ка я…

— Пожалуйте! — генерал очень рады будут.

Афанасий Аркадьич сначала просовывает голову в дверь столовой и при восклицаниях: "Милости просим! милости просим!" — проникает и всем туловищем в святилище завтраков и обедов.

— Ну, что? — кого назначили? — знаешь? — говори! — накидывается на него генерал.

Он еще бодр и свеж; волосы с проседью, щеки румяные, усы нафабрены, сюртук нараспашку, белая жилетка.

— Да покуда еще не решено, — беззастенчиво лжет Бодрецов, — поговаривают, будто твое превосходительство побеспокоить хотят, но с другой стороны графиня Погуляева через барона фон-Фиша хлопочет…

— Это за "мартышку"-то?.. Нашли сокровище!

— И то никто в городе верить не хочет. Ну, да бог милостив, как-нибудь дело сладится, и ты…

— Что ж, я готов. Призовут ли, не призовут ли — на все воля божья. Одно обидно — темнота эта. Шушукаются по углам, то на тебя взглянут, то на «мартышку»: — ничего не поймешь… Эй, человек! — подтвердить там, чтобы через час непременно карета была готова!

Как нарочно, обстоятельства так сложились для Бодрецова, что приезд его в Петербург совпал с тем памятным временем, когда северная Пальмира как бы замутилась. Шли розыски; воздух был насыщен таинственными шепотами. Положение было серьезное, но людей, по обыкновению, не оказывалось. Или, лучше сказать, их было даже чересчур много, но всё такие, у которых было на уме одно: урвать и ради этого бессознательно бежать, куда глаза глядят. Во всяком случае, для слухов самых разнообразных и неправдоподобных нельзя было придумать более подходящего времени.

Бодрецов воспользовался этим чрезвычайно ловко. Не принимая лично участия в общем угаре, он благодаря старым связям везде имел руку и сделался как бы средоточием и историографом господствовавшей паники. С утра он уж был начинен самыми свежими новостями. Там-то открыли то-то; там нашли список имен; там, наконец… Иногда он многозначительно умолкал, как бы заявляя, что знает и еще кой-что, но дальше рассказывать несвоевременно…

— Увидите, и не то еще будет! — прибавлял он в заключение.

— Но что же такое? — допрашивали его.

— Не могу, голубчик! но только вспомните мое слово!

— Надеюсь, однако ж, что сумеют с этим покончить!

— Ах, не скоро! ах, не скоро! Нужно очень-очень твердую руку, а наш генерал уж слаб и стар. Сердце-то у него по-прежнему горит, да рука уж не та… Благодарение богу, общество как будто просыпается…

— Хоть бы к обществу обратились, что ли!

— Имеется это в виду, имеется. Вчера об этом серьезный разговор был, и…

— Решено?

— Как будто похоже на это… Сегодня, впрочем, опять совещание будет, и надо думать… Мне уж обещали: тотчас же после совещания я к одному человечку ужинать приглашен…

И т. д., и т. д.

Наконец Петербург понемногу затих, но шепоты не успели еще прекратиться, как начались военные действия в Сербии, затем "болгарские неистовства", а в конце концов и война за независимость Болгарии. Сан-стефанский договор, потом берлинский трактат — все это доставило обильнейшую пищу для деятельности Бодрецова. В то же время, как газеты силились чем-то поделиться с читателями или, по крайней мере, на что-нибудь намекнуть, Афанасий Аркадьич стрелою несся по Невскому и нашептывал направо и налево сокровеннейшие тайны дипломатии. И так как он почерпал эти тайны в самых разнообразных источниках, то и чепуха выходила разнообразнейшая. Однако ж этой чепухе верили, так как настоящих фактов под руками не было, а между тем всем хотелось заранее угадать, какою неожиданностью подарит мир европейский концерт.

— Нам — ни клока! все австрияк заграбил! — шептал он сегодня, — так прогулялись, задаром!

— Гм… это все штуки Бисмарка!

— И Бисмарк, да и прочие… Один француз был за нас!

— Ах, этот француз! И помочь-то он нынче никому не может!

Но на другой день Афанасий Аркадьич являлся с торжествующей физиономией.

— Все наше, — возвещал он, — и Болгария — наша, и Молдавия — наша. Сербия — сама по себе, а Боснию и Герцеговину австрияку отдали. Только насчет Восточной Румелии согласиться не могут, да вот англичанин к острову Криту подбирается.

— Да верно ли?

— Я у князя Котильона вчера обедал (мы с ним в Варшаве вместе служили) — вдруг шифрованную депешу принесли. Читал он ее, читал, — вижу, однако, улыбается. "Поздравьте, говорит, меня, друг мой! Молдавия и Болгария — наши!" Сейчас потребовал шампанского: урааа! А тут, пока все поздравляли друг друга, разъяснилось и все прочее.

— Вот только Боснию и Герцеговину жалко!

— Я уж и сам говорил Котильону: как это вы козла в огород пустили? "Нельзя, говорит, я и сам, мой друг, понимаю, но… делать нечего!"

— Да и насчет Восточной Румелии…

— Ну, это пустяки! Ежели даже и посадят туда какого-нибудь Кадык-пашу, так он, в виду соседа, руки по швам держать будет!

— Да