большего и не нужно. Если поднимешь шум, в соседних камерах решат, что обижают королей преступного мира. А вести здесь, какими бы они ни были, быстро разносятся по всей тюрьме. И тогда начинаются "телефонные" переговоры. Прикладывают дно кружки к стене, передают все, что нужно. В соседней камере выслушивают и дальше передают тем же способом. Через полчаса во всех камерах начинают колотить кулаками в стены, двери, и коридор содрогается, звенит и гудит от этих ударов.

Последствия этого бунта скажутся на всех, достанется и шефам, и "идеалистам", но не смотря на это, подобные эксцессы периодически повторяются, так проверяется единство и сплоченность рядов. А то, что некоторые попадают под строгий режим, лишаются льгот - это уже издержки. Да и обращение с Ворами, дабы избежать повторного бунта, выходит за рамки гуманного, как того требует закон.

У Прошляка сжалось сердце, когда он взял двадцатипятирублевку: уложат сейчас на пол и, как грязь, затопчут ногами. На животе "лезгинку" спляшут. Шевельнется, попытается оказать сопротивление - ногой в челюсть! Постарается защищаться - заломят руки за спину, лицом вниз, за волосы и головой об пол! А потом, может, закончат эту потеху одним смертельным ударом. В акте же о смерти будет написано: "Самоубийство!"

Деньги для того и дают надзирателю, чтобы он в это время в глазок не заглядывал, к двери не подходил, как бы не кричал Прошляк и не сообщал бы дежурной оперативной бригаде тюрьмы. Нет, не убивать они его собрались. В таком случае, чтобы укоротить язык надзирателю, и миллиона не хватит.

Убить они и так, втихую, могут; проделают в один миг, да так ловко и с таким мастерством, что приди потом хоть сто экспертов, все равно вывод будет один - "самоубийство!" - и все тут!

Прошляк в сто, в тысячу раз больше предпочел бы избиению мгновенную смерть. Умереть от одного удара в висок или в затылок - это ли не счастье по сравнению с тем, когда ты медленно умираешь, давясь собственным криком, катаешься по полу, прикрывая от пинков то голову, то живот, а тебя месят ногами, как глину.

Если бьют тебя, молчи, умри, но молчи, иначе подведешь тех, на ком греха нет, на них могут дело завести. Это тоже грех!

Прошляк просунул двадцатипятирублевку в слегка приоткрывшееся окошко, быстро отдернул руку назад, и в этот миг ему показалось, что спина его заговорена, что он никогда не сможет снова повернуться лицом к Ворам, однако страх, сидящий в нем, ужас ожидания внезапного нападения сзади, вдруг развернули его с неожиданной силой.

Зверь и Тигр лежали, развалившись, на своих матрасах, от ноздрей и ртов их поднимался дым. Хоть и лежат они бок о бок, но друг друга не видят. Прошляк тоже лег, но не успокоился. Все казалось, что сейчас его позовут, пинком свалят на пол, к краям нар, где обычно сидят на корточках "грешники", поставят на колени и начнут "сходку"...

Послышались какие-то голоса. Сначала он подумал, что они доносятся через решетку из-за забора: видимо, приехали из дальнего села навестить родственника, не смогли добиться свидания, но им пообещали все "устроить", когда стихнет, пообещали не конкретно и не твердо. Вот они и собрались за оградой, в надежде позвать своего человека, чтобы перекинуться с ним хоть словом. Там и грудной ребенок, и молодая женщина, и мать с отцом, и брат с сестрой...

Вскоре Прошляк понял, что голоса эти звучат в его собственной голове, в его памяти, в этом сказочном колодце, в пещере, мифическом замке, куда нет входа посторонним. Они выбираются оттуда, обдавая, обволакивая ужасом и страхом, от которого волосы становятся дыбом... Особенно голос младенца... Он сведет его с ума.

Прошляк лег лицом вниз, уткнулся в подушку, зажал уши, чтобы только не слышать этого голоса, все еще никак до конца не осознавая, что он звучит у него в внутри.

Плач ребенка бился в голове, как сель о плотину, казалось, голова вот-вот лопнет вдребезги. Он убрал руку, повернулся на спину, и резкая боль согнула его пополам, будто этот змееныш извивался у него в животе...

...Тогда он вернулся из дальней колонии, "от белых медведей", где отсидел от звонка до звонка. Он еще не был принят, не был посвящен тогда и считался только "стремящимся". Там, в дальней, был у него "шустряк", "валютчик". Жена валютчика Периханым раз в месяц обязательно приезжала туда к своему Таирджану. Приезжая, она добивалась разрешения на встречу, и на это трехдневное свидание Таирджан приглашал также и своего шефа "хлебника" Явера. Периханум скоро забеременела, и каждый раз приезжала в новых, все более просторных платьях.

Таирджан доверял человеку, с которым делил хлеб-соль, верил, что застолья эти не просто для того, чтобы заполнить желудок, верил, что дружба здешняя нерушима, что в здешней преданности не приходится сомневаться, здесь и на нож пойдут за своего хлебника, и на смерть. Он не раз был свидетелем этого. Да и забыть не мог, как Явер отделал одного ублюдка, который решил покуражиться над Таирджаном, такой фингал поставил этому "баклану" под глазом, что чернел он потом целый месяц. За это Явер, конечно, был наказан. Три месяца просидел в "Буре". Там раз в день кормили казенной жратвой, но Явер к ней не притрагивался, возвращал утром, как есть. "Законники" же его не забывали, передавая от случая к случаю посылки за счет общака. Там было все - от "отравы" до "напитка".

Выйдя из "Бура", он еще и лезвием полоснул того "баклана" от виска до подбородка. Явер и голову бы ему отрезал, да сбежал "баклан". Но "сучиться" на этот раз не стал, сказал, что, работая в лесу, поскользнулся на снегу и упал лицом прямо на топор.

Во второй раз, заступаясь за Таирджана, Явер чуть ли не на жизнь, а насмерть столкнулся с таким же, как он сам, "стремящимся".

Таирджан тогда только вернулся с очередного трехдневного свидания, и тот пригрозил ему: "Смотри, не греешь!.." Таирджан сказал об этом Яверу, и Явер вызвал того в свое купе. Было у него такое право: его "идеалистский" стаж был побогаче, чем у другого.

"Стремящийся" по вызову Явера не пришел, передал лишь "оборотку" с Таирджаном - "Если я ему нужен, пусть приходит сам!"

И Явер пошел, а войдя, смел того на пол и отделал, как следует.

За "беспредел" этот обоих вызвали к Вору. В той сходке участвовал и Таирджан, как один из зачинщиков.

Явер доказал тогда, что был прав.

Преисполненный благодарности к Яверу, Таирджан по отношению к нему был буквально во всем открыт. Чего он только не рассказывал о себе! Рассказал, как собирали они корпуса бросовых позолоченных часов, когда, где и с кем встречался он по этому поводу, как снимали "золотые рубашки" с корпусов а потом через изобретенный ими самими агрегат, отливали "золотые червонцы", такие, что от настоящих не отличишь, продавали их ювелирам, зубным