научился буквам и рано стал пробовать читать и писать. Родители поощряли его в этом, не ругали, если он писал и рисовал на чем попало, и даже за то, что он писал или рисовал. Так была им создана серия семейных портретов, мало отличимых друг от друга, если бы не было подписано, кто кто. Он выпускал эти портреты день за днем, как газету (сказывалась будущая профессия): “Мама — плешь”, “Папа — плешь”, “Бабушка — плешь”, “Андрей — плешь” и т. д. Плешивым никто не был, потому и не обижался. Знал ли сам автор, что такое плешь? Мама, впрочем, всегда кокетливо заявляла, что “не любит плешивых”. “Плешь”, наверно, было самое ругательное слово, какое он знал. Смеялись. Обижались бы уже, если бы кого пропустил. Портреты вкладывались в Гнедича.

Приходит мама с работы (это еще до войны было, а мне как фамильный анекдот рассказывалось уже после Победы), а ее трудолюбивый Олегушка сидит с карандашом над Гнедичем и приговаривает: “Стук-грек! Стук-грек!” Что за “плешь” он в Гнедиче рисует? А там совершенно голая сисястая тетка, обвитая толстым змием, и под ней подписано: “Стук „Грех””. А наш Олегушка уже читает! — сообщила мама отцу. Что же он читает? Стук-грек, стук-грек, стук-грек...

У него раньше моего случился интерес к обнаженной натуре...

Не написал я того рассказа о брате, хотя он и задуман был гораздо ближе к немецкому экспрессионизму, представителем которого был Стук, и греха в рассказе должно было быть побольше, чем в раю. Но не написан этот рассказ был задолго до его таинственного исчезновения в Венеции в 1983 году.

Виктор погиб в автокатастрофе вместе с любимой женой в 2004 году, аккурат в День Победы.

Григорьянц, слава богу, только что вырулил из инфаркта с инсультом.

Наталья умерла ровно пять месяцев назад.

Знаю, что Томас Манн написал “Смерть в Венеции” (я то ли читал, то ли фильм смотрел)... В Венецию меня два раза мама не пустила (в город, где пропадают ). Надо бы мне “Марио с волшебником” все-таки прочесть: вдруг и это в Венеции? А — страшно.

26 февраля 2007, Лорен.

(обратно)

Евразийское

Кублановский Юрий Михайлович родился в Рыбинске в 1947 году. Выпускник искусствоведческого отделения истфака МГУ. Поэт, критик и публицист.

Пользуясь случаем, сердечно поздравляем Юрия Михайловича с 60-летием.

Элегия сада Монсо

Молоко тумана; листва в коррозии

и её ж на ветках ещё ошмётки.

С хладностойкими, очевидно, розами

деревцо, распятое на решётке.

Осень — это всегда анархия.

Двадцать лет тому, а кажись, что давеча

Бродский тут бубнил: “Не моя епархия,

извините, деятельность Исаича”.

Много меньше стало в Монсо под снегом

занимающихся спортивным бегом.

...Через год с копейками ход истории

на глазах убыстрился, словно в сказке,

а точней, какой-то фантасмагории,

к неизвестной только глупцам развязке.

Так что я спешу, твою руку трогая —

как ты их осенью согреваешь? —

досказать посбивчивей то немногое,

о чём ты ещё не знаешь.

 

В базилике Сен-Дени

Тронутые коррозией

листья последних дней.

Осень ещё не поздняя,

будет ещё поздней.

Раз навсегда таинственный

обруч нам сжал сердца:

каждый из нас — единственный

у своего Отца.

Мы не из касты правящих.

Я, например, в бегах,

будто безвестный прапорщик

в стоптанных сапогах.

Но моего служения,

чтобы о нём узнать,

камерами слежения

скрытыми не заснять.

…Всё-таки вавилонскую

жизнь мою искони

что-то роднит с Бретонскою

Анной из Сен-Дени

с мраморными ключицами,

косточками у плеч.

Мы, монархисты, с птицами

схожи, теряя речь.

 

Предгорья

Олегу Целкову.

Предгорья лучше гор — они волнуются,

их волны разных уровней колышутся,

в заснеженности скудной соревнуются,

и посвисты ветров оттуда слышатся.

Что будет с жизнью, быстро отступающей

к последним рубежам? Ещё не знаю, но

возможно, то же, что и с убывающей

лазурью, в чей зенит светило впаяно.

И в парном дрейфе старый коршун ястреба

опережает, как судьбу судьба.

…Я сызмала хворал, бывало, гландами

и помню про синдром совковой выучки.

Но мнится — в приграничье с Нидерландами,

усердный подмастерье, мою кисточки

и в расписной аркообразной горнице

вдруг вижу в утро вещее, погожее

в оконце за плечом у Богородицы

предгорья, на подводный мир похожие.

 

Царь

…Вдруг проснулся не у пыльных полок,

а проникшим в полутёмный терем

на подушках Софьи Палеолог

полугосударем-полузверем.

И когда поднёс к губам, намятым

за ночь заревую, ковш долблёный,

быстротечной жизни склон покатый

перелился в вал волны солёной.

Да, кажись, я правил этим миром,

где шумят леса до океана,

где зенит меняется с надиром

местом в толще белого тумана.

Нет, не помню, кем я был на свете.

Нынче ж в положенье переходном

я уже по щиколотку в Лете,

в мутном молоке её холодном.

 

*        *

  *

Ассирийка чистила мне ботинки,

доводя бархоткою их до блеска.

А теперь в холодной её кабинке

никого, зашторена занавеска.

Между тем чем более я старею,

чем охотней тянет присесть на лавку

и прочистить горло, схватясь за шею,

тем верней дела идут на поправку.

На Тверском раскалились под снегом листья.

Отразились сумерки на сетчатке.

…А тогда на скрюченные на кисти

натянула нитяные перчатки

и баском рассказывала: мол, с братом

(мимо шли богемной гурьбой студийцы

в состоянье, видимо, чуть поддатом)

— мы в Москве последние ассирийцы.

 

Евразийское

Существую сам, а не по воле

исчисляемых часами дней.

А окрест — непаханое поле,

поле жизни прожитой моей.

Кое-как залеченная рана

неспокойных сумерек вдали.

Писк лисиц в улусе Чингисхана,

вспышки гроз над холками земли.

Кто-то вновь растерянных смущает

тем, что ждет Россию впереди.

Кто-то мне по новой обещает

много-много музыки в груди.

Разгребал бы я костер руками,

только дождь упорнее огня.

Воевал бы я с большевиками,

только червь воинственней меня.

Взятую когда-то для прокорма

нам тысячелетие спустя

языки стихающего шторма

возвращают гальку,