все могло быть иначе.
На рассвете моряки изрядно приободрились, завидев больших птиц, кружащих над кораблями. Наверняка земля уже недалеко; может быть даже, эти крылатые создания прилетели с берегов легендарной страны Сипанго, где золотом кроют крыши.
Птицы спустились и сузили круги. Пернатые оказались огромными и престранными на вид. Тела их были плоскими, какими-то тарелкообразными и непропорционально маленькими по отношению к крыльям, размах которых достигал по меньшей мере футов тридцати. Лап у птиц не было — чему почти никто из моряков значения не придал. В своей жизни эти птицы знали только лишь воздух и никогда не опускались ни на землю, ни на море.
Мореплаватели еще размышляли, что бы это могло значить, когда раздался негромкий звук, словно кто-то прочистил горло. Таким тихим и ненавязчивым был этот звук, что никто не обратил на него внимания; каждому показалось, что кашлянул кто-то в двух шагах.
Через несколько минут звук стал громче и басовитей, будто звон лютневой струны.
Все подняли головы. И устремили взоры на запад.
Но они еще не понимали, что это звенит, словно струна, скрепляющая землю нить, и что натянута нить до предела, а щиплет ее неистовый палец моря.
Они поняли это не сразу. Тем временем исчез горизонт.
Когда они это заметили, было уже поздно.
Рассвет обрушился неожиданно, как удар молнии; нет, не так — эти грохот и сияние были ослепительней и оглушительней любой молнии, любого грома. И хотя три корабля немедленно развернулись, пытаясь уйти левым галсом, течение подхватило их и неумолимо повлекло на запад; сопротивляться было бесполезно.
Тогда-то роджерианец и пожалел, что на их парусники не установили ни генуэзского винта, ни работающего на дровах движителя, — было бы что противопоставить чудовищным мышцам водной стихии. Тогда-то моряки стали молиться или бесноваться; кто бросился с ножом на адмирала, кто прыгнул за борт, а кто и впал в ступор.
Только бесстрашный Колумб да отважный брат-искромет не пренебрегли долгом. Весь тот день толстяк-монах сиднем просидел, забившись в угол своей каморки на полуюте, и отстукивал точки — тире коллеге с Канарских островов — до тех пор, пока в небе не поднялась огромная Луна, словно кровавый пузырь на губах умирающего великана. И всю ту ночь брат-искромет сосредоточенно вслушивался в наушники, что-то строчил и перечеркивал, нечестиво бранился и лихорадочно листал криптографические справочники.
Когда опять с ревом и воем разразился рассвет, монах пулей вылетел из своей каморки, стискивая в кулаке клочок бумаги. В глазах его был безумный блеск, а губы шевелились быстро-быстро, но никто не понимал, что он разгадал-таки шифр. Никто не слышал, как он кричит: «Это португальцы! Португальцы!»
Уши их были уже глухи к голосу простого смертного. Прокашляться, тронуть пальцем струну — это все была только прелюдия к собственно концерту. И вот зазвучала величественная увертюра; словно повинуясь неодолимому зову трубы архангела Гавриила, Океанос низринулся в космос.