Чужих-то не напросишься ботинки зашнуровывать!»
А Верка Водовозова — та девочка приходящая, которая спит и ест дома, а учится в интернате, спит и видит, чтобы каким-нибудь образом очутиться в вечной разлуке с домашними.
Папа у нее, сценарист Давид Георгиевич Водовозов. Грел Верку по всем швам за малейшую провинность. Очень уж хотел воспитать ее, как он говорил, настоящим человеком. Причем не простым, а ренессансным. То есть личностью всеобъемлющей широты интересов. Типа Леонардо да Винчи.
В интернат Верке позволили ходить по причине его английского уклона. Мама — тетя Дора, любительница искусств, насильно обучала ее вокалу.
Явное предпочтение тетя Дора отдавала героической, воинственно подъемной оратории «Иуда-Маккавей». Она аккомпанировала, Верка не по доброй воле исполняла партии хора, а Давид Георгиевич пел главную арию Иуды.
— Я мужчина бурный,— говорил Давид Георгиевич.— Если что меня губит, так это темперамент.
Хотя его темперамент губил не его, а Верку. Он на невыученные арии, как английский моряк, отвечал кулачной расправой. Ему казалось, что человек Возрождения воспитывается чисто средневековыми методами.
— Всех великих мастеров в детстве галошили,— заявлял Давид Георгиевич.
Жена его, тетя Дора, была музработником в детском саду. Орунья! Ее крика самые крепкие нервы не выдерживали.
— Как ты смеешь сидеть в моем присутствии?! — кричала тетя Дора на Верку.
— Зачем вы все время шумите? — спрашивали соседи.
— У меня голос для большой аудитории,— объясняла им тетя Дора.
Знакомых Верке родители выбирали в зависимости от интеллекта.
— Интеллектуально она тебе по щиколотку,— сказал Давид Георгиевич о Шурке Конопихиной, когда та по приглашению Верки явилась к ним в гости на обед. Вторичное приглашение получали только те, кто интеллектуально достигал Веерке пояса или плеча.
Верка не была подругой Жени. Она вообще ничьей подругой не была. Думала она всегда только о себе. Человек очень бережливый — такой, что ты у него съешь два пирожка и он у тебя ровно два. Никогда тебе ничего не подарит. «Зачем,— говорила она,— я буду дарить просто так, когда можно обменяться. Мне папаша за это холку намнет».
А если ей было выгодно, прямо скажем, она могла выдать тебя с головой.
Но когда Верка однажды — около ночи — сказала: «Я домой не пойду. Выстрою шалаш и спасусь от холода»,— Женька с Шуркой сдвинули кровати и положили ее спать с собой в серединку. Ей даже вышло теплее всех, если на троих два одеяла, тому, кто посередине, достаются оба.
…— Жень! Шур! — шепчет Верка часа в два ночи.— Боюсь, меня дома укокошат. Давайте моим позвоним?
Телефон в кабинете директора закрыт. Автомат на улице. Пальто заперты в раздевалке. И на троих. как было отмечено, два одеяла. Поэтому ренессансный человек, смалодушничав, остался непокрытым в спальне, а неренессансные — Шура с Женькой — в ночных рубашках, завернутые одеялами, рискуя нарваться на ночвоса, двинули в школьный корпус — к единственному, возможно, незапертому главному входу.
Они выбрались из интерната. Выпали как из гнезда. Туловища с головой в одеяле, а ноги снаружи — мерзнут.
Расчерченный белыми линиями асфальт непосвященному казался бы загадочным, как рисунки в пустыне Наска. А это чтоб удобней строиться. Мы в интернате то и дело строились. Мы строем ходили, мы пели — в хоре, мы жили — стаей, попробуй кого из нас тронь!..
Липы черные, голые, у спальных корпусов выше крыши! Возле одного фонаря листья с ветки не опали, последние держатся, им хватает его тепла.
Окно хлеборезки. Там всегда запах хлеба какой-то волнующий. Машина, которая режет хлеб, часто ломалась, поэтому на дощатом столе всегда наготове длинный нож с пластмассовой синей ручкой. Нож в хлеборезке — ровесник интерната. Этот же самый нож на дощатом столе— он там и теперь. И там, над ящиком для горбушек, висел плакат: «Кто хлебушком не дорожит, тот мимо жизни пробежит!» Горбушками народ набивал карманы и ел их на ночь или на прогулке.
Женька несла в кулаке двушку. Что ни говори, а двушка — монета особая. Идешь с ней, например, по Москве, несешь ее в варежке, и каждый телефон-автомат тебе друг. В любой заходи — в любом — можно услышать знакомый чей-нибудь, любимый голос. Но не болтать, не рассусоливать, а Просто радостно сказать: «Привет! Как жизнь?» — ну что-то в этом духе. А можно даже не звонить. Просто нести в кулаке в теплой варежке и голос, и разговор, и звук звонка в чьем-то милом твоему сердцу доме.
Женька с Шурой забрались в телефонную будку.
— Давид Георгиевич? Это Женя. Вера в интернате. А вы ее сдали бы насовсем! У нас шефы — автобаза, и в тесной дружбе с нами — Московский рыбокомбинат...
Давид Георгиевич молчал. Бывает такое молчание — гробовое. Это когда человек прекращает шевелиться и дышать.
— У нас есть свой лагерь. Это уголок швейцарский,— сказала Женька.— К нам и комиссии приезжают. «Знаете,— говорят,— что у вас интересно? Входишь на этажи, и туалетами не пахнет».
— Про комсомол не забудь,— шепчет Шура.
Мы поступаем в комсомол,— говорит Женька.— Завтра открытое комсомольское собрание. Три пункта на повестке. Бой безразличию. Подумай над вопросом: с чего начинается зрелость? И третье: твоя жизненная позиция. В чем она состоит?
Светофор на перекрестке с зеленого переключился на желтый. Потом он с желтого переключился на красный. Как будто вспыхнул над перекрестком глаз Давида Георгиевича Водовозова.
Трубка стала ледяной. Она отмораживала ухо.
И трубка произнесла каким-то слишком тонким голосом:
— Если у вас, у подкидышей приютских, родители — кукушки, то я от своей Веры не отступлюсь!
В ту же секунду ночь отодвинула его слова. Это будет разговор назавтра, забытый, запомненный навсегда.
Вполнеба вокруг луны— гало!.. Круги светили страшно ярко, особенно там, где они пересекались.
В крошечном огоньке телефонной будки — два белых кулька — одеяла-то в пододеяльниках! — два кокона, две сахарные головы, два белых предвестника снегопада.
Снег был уже в пути. Им пахло. Слышалось его дыхание. Из телефонной будки Женьке и Шуре виднелась Дорога. В большой мир. В новую жизнь. Такая общая, из-интернатская, у каждого своя. По этой Дороге — что удивительно — шел их одноклассник Рома Репин. И — что удивительно — вел пса терьера. Рома вел черного терьера в старый гараж за помойку.
«Зачем Роме пес? — подумала Женька.— А! Это им для спектакля».
Там в гараже ночвос Прораков ставил со старшеклассниками какой-то спектакль.
Достаточно было одного часа, чтобы наступила зима. И точно, в эту ночь выпал первый снег.
(обратно)