на табуретку и начинал понемногу лить на руки ему тепловатую воду из большого чайника; а он на коленях, нагнувшись над тазом, умывался. Во время этого действия со стороны келейников начинались вопросы: «Батюшка! Вот тот-то в таких-то обстоятельствах находится, ― что ему благословите делать?» ― Или: «Вот та-то просит благословения на такое-то дело, благословите или нет?» И прочее, и прочее… Старец и свое дело делал и вместе отвечал на вопросы. После умыванья старец подкреплялся чаем, среди которого диктовал письма и затем выходил к посетителям… Впрочем, так было до 70-х годов, когда силы старца были покрепче; а после того, при умножавшемся год от году числе посетителей, вследствие крайнего переутомления, он и на правило утреннее вставал позже, часов в пять, и по выслушивании часов, с каноном и акафистом, нередко ложился на койку для кратковременного отдыха. Вставая, он, бывало, промолвит: «Ох! Все больно»… В зимнее время он весьма часто простуживался. Встанет с опухшим лицом, с лихорадочным ознобом или ревматическими болями в теле, умоется, начнет растираться спиртом или какою-либо мазью. Келейники же все-таки задают вопросы, а старец едва слышным голосом отвечает. Вместе с тем начнутся у старца переодевания и переобувания, которые в продолжение дня повторялись много раз. О своем нездоровье он и в письмах к близким лицам неоднократно писал: «Слабость и болезненность усиливаются, и переобувания и переодевания утроились; жара и холода равно не выношу. В меру только один семнадцатый градус тепла; а выше и ниже дурно влияет. Вот тут и умудряйся около одного градуса вертеться, и как один этот градус удержать, когда постоянно подходят натуральные печки и своими толками умножают жар».

Пока старец, во время своего утреннего чая, диктует письма, к его жилью мало-помалу подходят посетители, ― с одной стороны изнутри скита мужчины, а снаружи женский пол. Не успел он еще окончить нужное письмо, а уж народ начал и в дверь стучаться и звонить в проведенный снаружи колокольчик. Выйдет келейник. Просят доложить. Тот обыкновенно отвечает: «Старец занят». Вскорости опять со стороны нетерпеливых посетителей стук и звон; опять та же просьба, и опять тот же ответ. Но чем дальше, тем все более и более нетерпение посетителей увеличивалось, и уже доходило до ропота. Стук и звон все чаще и чаще повторялся. Выходившему келейнику уже бесцеремонно говорили: «Что же вы не докладываете?» или: «Вы не хотите доложить» и т. п. ― В хибарке набьются вместе с мирскими монахини из разных монастырей. Кто говорит: «Я вот уже живу здесь и хожу к старцу целую неделю, и никак не могу до него дойти», а иная говорит: «А я ― две». Лишь только выйдет к ним келейник, как в сотню голосов к нему: «Доложите, доложите». Желая хоть сколько-нибудь успокоить посетительниц, он спросит: «Как о вас доложить?» Каждая, конечно, сказывает, откуда прибыла. Но где же ему в такой суматохе всех упомнить? Своеобразно докладывал о них о. Михаил. Придет к старцу и скажет: «В хибарке вас, батюшка, ждут». ― «Кто там?» ― спросит старец. ― «Московские, вяземские, тульские, белевские, каширские и прочие народы». ― «Скажи, чтобы подождали». Выйдет опять. «Ну, что, ― спросят, ― докладывали?» ― «Докладывал». ― «Что же?» ― «Велит подождать». ― «Да вы, должно быть, не докладываете». Между тем болезненный старец, подготавливаясь, выходит к посетителям, переодевался, переобувался, занимаясь вместе с тем с кем-либо из братий с одним или вдруг с несколькими, да велся какой-либо общий разговор. Слушая назидательную речь старца, присутствовавшие в то же время помогали ему в переодевании и переобувании. Снимали сапоги и отсыревшие носки, подавали сухие и проч. Так всегда бывало. Наконец, может быть, уже около часов десяти дня, если не позже, старец выходил к давно уже ожидавшим его посетителям. Пройдется по коридору, где бывали мужчины; кого на ходу благословит, кому скажет несколько слов; с особенными же нуждами принимал в зальце отдельно и занимался по нескольку времени. Потом проходил в хибарку и там уже оставался надолго. Нельзя не заметить при этом, что не все приходили к болезненному старцу за делом, а некоторые только отнимали у него время и тем, в особенности, отягощали его.

Он сам жаловался на таких посетителей в своих письмах: «Старость, слабость, бессилие, многозаботливость и многозабвение, и многие бесполезные толки не дают мне и опомниться. Один толкует, что у него слабы голова и ноги, другой жалуется, что у него скорби многи; а иной объясняет, что он находится в постоянной тревоге, ты все это слушай, да еще ответ давай; а молчанием не отделаешься ― обижаются и оскорбляются. Недаром повторяется иногда поговорка: толкуй больной с подлекарем. Больному хочется объяснить свое положение, а подлекарю скучно слушать; а делать нечего ― слушает, не желая еще более раздражить и растревожить больного толкуна».

Иным нетерпеливым посетителям старец ставил в пример великих угодников Божиих и, советуя им потерпеть, говорил им со своим обычным добродушием: «Терпел Моисей, терпел Елисей, терпел Илия, так потерплю ж и я».

Но вот настает полдень ― время обедать. Не отпуская посетителей, старец шел в смежную со своею келлиею ― келлию о. Иосифа, своего келейника; и там, полулежа около стола от утомления, вкушал пищу, которая состояла из двух блюд ― ухи из свежей рыбы, не очень жирной, и клюквенного киселя, а в постные дни вместо ухи ему готовили похлебку или картофельный суп на подсолнечном масле. Как-то пришла ему мысль обойтись без масла и, чтобы постная пища была не очень сурова, велел заправить ее толчеными грецкими орехами. Случилась тут какая-то знакомая старцу игумения, которую он и вздумал попотчевать этим снадобьем. «Да это что же у вас такое, батюшка? ― сказала она. ― Это рвотное».

Пищи съедалось старцем не более, сколько может съесть трехлетний малютка. Обед его длился десять или пятнадцать минут, в продолжение которых келейники опять-таки задавали ему вопросы о разных лицах и получали от него ответы. Но иногда, чтобы хоть сколько-нибудь дать отдохнуть своей голове, старец приказывал кому-нибудь из близких, во время своего обеда, почитать что-нибудь легкое. Любил иногда прослушать что-нибудь из басен Крылова. Книга эта всегда почти лежала при нем на столе в келейной. Доставил ему однажды кто-то сочинение какого-то господина о русских монастырях, в которых, к сожалению, почтенный сочинитель кроме грязи ничего не заметил. Старец прослушал эту книгу с грустно-серьезным выражением лица и никакого своего мнения о ней не высказал.

По окончании обеда старец, если был слаб, тут же, лежа на койке, принимал кого понужнее, или вдруг принимал всех на общее