Голдсмит, и равных ей как редактору не было. Абрам Дэвидсон из «Fantasy @ Science Fiction» рассказ завернул, правда, потом сказал, что если бы он знал, что такое Барби, то, возможно, опубликовал бы его. А я просто представить себе не мог: как это, не знать, что такое кукла Барби? Мне-то регулярно приходилось иметь с ней дело. С ней и с ее дорогущими покупками. То же самое происходит, если оставляешь телевизор включенным: оттуда тебя беспрестанно бомбардируют просьбами. Вот так и Барби — ей беспрерывно что-нибудь нужно. И вообще я считал, что уж Кен-то точно должен сам покупать себе одежду.

В те времена — в начале шестидесятых — я много писал. Причем удачные вещи — как романы, так и рассказы. Жена не разрешала мне работать дома, поэтому я за двадцать пять долларов в месяц снял крохотную хибарку и ходил туда пешком каждое утро. Домик стоял далеко от города, в довольно глухом месте. Я шел и видел только коров на пастбище. Ну и моих овец — они сосредоточенно топали вслед за бараном, на котором болтался колокольчик. И я проводил в этой хибарке все дни напролет и чувствовал себя ужасно одиноким. Я даже скучал по Барби, ведь она оставалась в доме вместе с детьми. Так что, возможно, «Кукольный домик» отражает мои самые сокровенные желания. Наверное, я был бы не против, если бы Барби — или Перки Пэт с Подружкой Конни — вдруг появились на пороге моей хибарки.

Однако явились мне не они, а нечто ужасное: а именно, лицо Палмера Элдрича. Это видение я положил в основу романа «Три стигмата Палмера Элдрича», который родился из рассказа про Перки Пэт.

Однажды я шел по дорожке среди полей к своей хибарке и думал, что вот сейчас часов на восемь засяду за письменный стол, а вокруг не было ни души. И тут я поднял глаза к небу и увидел лицо. То есть я на самом деле его не видел, но лицо в небе мне не померещилось. И оно не принадлежало человеку. Надо мной навис лик чистого, беспримесного зла. Теперь-то я понимаю (и тогда понимал, хоть и смутно), почему оно мне привиделось. Я несколько месяцев провел в глуши, как сущий затворник, ни с кем не разговаривая, с людьми не общался и вообще слабо контактировал с окружающим миром… и тем не менее это лицо существовало на самом деле. Оно висело надо мной — огромное, на четверть неба. И смотрело на меня пустыми прорезями глаз — ибо оно было маской, железной, страшной, и, что самое страшное, это было лицо бога.

Я тут же поехал в церковь, церковь Святой Колумбии, к своему священнику. Он пришел к выводу, что в видении передо мной предстал в одном из своих обликов Сатана. Отче совершил надо мной таинство елеосвящения, но не такое, что дается верующему перед смертью, а обычное исцелительное. Однако оно не помогло. Железная маска так и висела в небе, и мне приходилось каждый день совершать мой путь под ее слепым взглядом.

Несколько лет спустя — и спустя много времени с тех пор, как я написал «Три стигмата Палмера Элдрича» и удачно пристроил его в «Даблдэй», да уж, это была моя первая публикация у них, — я листал журнал «Лайф» и наткнулся на фотографию. На фотографии я увидел лицо. Точнее, не лицо, а железный дзот времен Первой мировой войны на Марне, из тех, что французы строили. Мой отец воевал и участвовал во Второй битве на Марне. Он служил в морской пехоте, в пятом полку. Они первые из американцев прошли через всю Европу и сражались в той жуткой войне. Я был очень маленьким, и он показывал мне форму и противогаз, показывал, как он устроен, и рассказывал, что солдаты начинали паниковать во время газовых атак, потому что фильтры переполнялись, и время от времени кто-нибудь срывал противогаз и с криком убегал. Я слушал эти истории и исполнялся мучительной тревоги. А еще я часто играл с противогазом и шлемом. А еще меня очень пугало, когда отец надевал противогаз. Тогда его лицо исчезало. Да что там лицо — отец исчезал! Передо мной стоял кто-то, и этот кто-то не был человеком. А мне тогда только четыре исполнилось. Мои родители развелись, и я не видел отца долгие годы. Но видимо, страх перед лицом в противогазе слился с другими воспоминаниями — отец рассказывал, что людей насмерть секло шрапнелью, и они валялись с кишками наружу, — так вот, потом, в 1963 году, когда я в полном одиночестве шел через поля и мне не с кем было обменяться словом, не к кому обратиться, — так вот, именно эти воспоминания вернулись ко мне в образе железного, нечеловеческого слепого лица, огромного, как огромное беспримесное, трансцедентное зло.

Я решился на своеобразный литературный экзорцизм. И написал об этом. И оно ушло. Но я видел зло, я видел воплощение зла, и я сказал тогда и готов повторить: «Зло носит железную маску». Хотите убедиться? Посмотрите на фотографии шлемов древних греков, они тоже прикрывали лицо масками. Когда они хотели запугать и убить — они прикрывали лица железом. В фильме «Александр Невский» рыцари-крестоносцы тоже появляются в таких масках. Если вы видели фильм Эйзенштейна, вы понимаете, о чем я. Они все одинаковые! Когда я писал «Три стигмата», я еще не видел «Александра Невского», но я посмотрел этот фильм потом и снова увидел штуку, которая появилась в небе надо мной в 1963 году. Именно в нее превращался мой отец, а я, маленький и беспомощный, в ужасе смотрел на это.

Так что «Три стигмата» — это роман, впитавший все мои подсознательные страхи, восходящие к раннему детству и, без сомнения, связанные с горем и одиночеством, которые я испытал, когда отец оставил нас с матерью. В романе отец представлен образом Палмера Элдрича (отца злого, дьявольского, поддельного отца) и образом Лео Булеро — нежного, грубоватого, доброго, человечного, любящего мужчины. Рождающийся роман питался моей агонией, моим страхом, отчаянной тревогой. В 1963 году я переживал одиночество, сравнимое с тем, что я пережил, когда от нас ушел отец, и ужас и страх в романе не выдуманы ради того, чтобы заинтересовать читателя. Они поднялись из глубин подсознания: я тосковал по хорошему отцу и боялся отца плохого, злого — того, что нас бросил.

Одним словом, в рассказе «Кукольный домик» я обнаружил мотив, который стал сюжетной основой романа, который мне хотелось написать. Видите ли, Перки Пэт — это вечная, манящая красавица, das ewige Weiblichkeit, «вечная женственность», как говорил о ней Гете. Роман родился из чувства одиночества, а рассказ породила тоска, поэтому в романе присутствуют и страх быть покинутым, и фантазии о прекрасной женщине, которая всегда тебя ждет — где, бог его знает, мне еще предстоит это узнать. Но если вы просиживаете день за днем за печатной машинкой и вам не с кем поговорить, не к кому обратиться, хотя формально вы женаты и у вас четверо дочерей, но — вот незадача! — из дома вас выгнали, отправили в крошечный