гул. Глаза Львовны загорелись.

— …Панночка помэрла… панночка помэрла… — доносилось из спальни. — Панночка помэрла… Мы её не будем хоронить… Мы её не будем хоронить… Мы её не будем хоронить…

— Это ещё что такое? — прошипела завуч, отойдя от двери на несколько шагов. — Что там такое происходит? По-моему, что-то из рук вон нехорошее.

Ой, я, кажется, поняла! Они в «панночка помэрла» играют! Какая хорошая игра, волшебная, честное слово! Я до сих пор верю в магическую силу «панночки». Придумали её, наверно, в тех же пионерских лагерях. Но почему такое случается, я не могу объяснить даже сейчас. Наверно, это медитация какая-нибудь, только до чего интересно и страшно — передать нельзя.

И вот я смотрю мимо Аллы Львовны и удаляюсь в воспоминания. Помню самую чудесную «панночку» в своей жизни. Однажды в лагере мы завернули «панночкой» самую мощную толстушку нашего отряда — Лиду Слизкову, зажгли свечку на тумбочке, отчего по стенам, потолку и нашим лицам запрыгали тени, которые мне хотелось назвать словом «арабески». Мы, десять девчонок, наполнили своё воображение священным трепетом, сосредоточились и сели вокруг обвёрнутой простынёй «панночки». Заводила этой игры, как сейчас помню, белобрысая Наташка Павлюк, села у головы Лидки-«панночки», просунула под эту голову по два пальца каждой руки — указательный и средний. То же самое, рассевшись вокруг крупного тела нашей «панночки», сделали и мы. Нужно было поднять на пальцах максимально тяжёлый вес. А для этого надо, чтобы никто ни разу не засмеялся. До этого мы часто в «панночка помэрла» играли, но какая-нибудь морда всё равно возьмёт, да хихикнет, и уже почти поднятая «панночка» сразу становилась тяжёлой, даже дистрофическая Аська Жамкина — да кто угодно. Мы ругались, презирали того, кто портил нам игру, но ничего поделать не могли. И в ту ночь мы, наконец, решили — никогда не играть больше в «панночку», если снова ничего не получится.

Вот мы расселись, затихли, и Наташка начала.

— Панночка помэрла — замогильным голосом негромко забубнила она. И остальные восемь человек по кругу повторили за ней.

— Мы её не будем хоронить…

И мы: «Мы её не будем хоронить»…

«Пусть её черти хоронят!»… «Пусть её черти хоронят!»… «Пусть её черти хоронят!»

«Нет. Мы будем её хоронить!» — твёрдо сказала Наташка, мы хором вслед за ней, и с этими словами все одновременно встали и медленно начали поднимать руки, на одних лишь пальцах которых лежало совершенно невесомое тело Слизковой Лиды. Не произнося ни звука, мы подняли, как только могли высоко, свои руки вверх, и Слизкова там, на высоте, даже не шевельнулась. Так же молча мы опустили её, затем одна девчонка убрала руки, нас стало на одного человека меньше, мы снова забормотали вслед за Наташкой Павлюк, снова подняли невесомую «панночку», затем ещё и ещё раз. Помню, мы даже не смотрели друг на друга, мы работали слаженно, ни разу не ошиблись и не перепутали слова. Только один раз посмотрели, жива ли Слизкова — чуть размотали простынку. Лидка была жива, она похлопала глазами и только кивнула головой — «продолжайте».

И вот мы остались у тела «панночки» вдвоём — Наташка у головы и я, подсунувшая свои пальцы под ноги Лидки.

«Панночка помэрла» — на одной ноте сообщила мне Наташка.

«Панночка помэрла» — констатировала я.

«Мы её не будем хоронить…» — в моей голове не было и тени сомнения, я ничего не боялась, и только лишь ладони были мокрыми.

«Нет. Мы будем её хоронить.» — мёртвой тишины не доводилось мне слышать никогда. Но это была она. И в этой тишине мы вдвоём поднялись и вытянули руки вверх. Большое тело Слизковой, увеличенное ещё и белой простынёй, медленно плыло по воздуху — выше, выше, выше. Мы с Наташкой как будто только стояли рядом и протягивали к нему руки — настолько не чувствовали мы Лидкиного веса. Её тело было ровным, оно не провисало, не складывалось. Ни за какие коврижки мы не смогли бы удержать такую тушу на своих тонких руках, без малейшего усилия подняв его над головами… «Панночка» не вертелась, и мы, поддерживая лишь под голову и под самые лодыжки, так же легко, как и подняли, опустили её на кровать.

Затем мы начали поднимать всех подряд, и меня тоже. И все были одинаково лёгкие, просто невесомые, в этом могут поклясться все девчонки нашей палаты. Но когда мы, уже заметно устав, стали поднимать худющую Аську Жамкину, кому-то из вожатых приспичило заглянуть к нам в палату. Вмиг волшебство пропало, Аську мы сразу уронили, и она больно стукнулась спиной о край кровати…

Только сейчас я заметила, что Алла Львовна, видимо, давно уже на меня смотрит и что-то шепчет. Ну, я, кажется, попала. Будь, что будет. Вот оно разведка доложила точно. Полина честно себе орден заработала. Выходит, они у меня часто играли, раз она подслушать успела.

Я вздыхаю, мне прямо-таки грустно. А завуч, наверно, думает, что это мне за плохое поведение своего класса стыдно. Вот бы она удивилась, если бы узнала, как мне сейчас хочется сесть, подсунуть пальцы под кокон (интересно, кого они сейчас «панночкой» завернули?) и поднять её, совершенно невесомую, высоко-высоко, что прямо хоть отпускай, и она полетит по комнате.

Но Алла Львовна дышит мне в лицо и ждёт ответа.

— Алла Львовна, это они… играют. Игра такая. — лепечу я.

— То есть — играют? В ночное время, взрослые школьницы. В игры играют? Девушки, практически женщины, десятый класс, они уже не в игры должны бы играть, а интересоваться…

Ой, осторожно! То дети у неё, то женщины. Когда Алла Львовна начинает сама себе противоречить, общаться с ней опасно. Это я хорошо знаю, а потому вызываю ещё больший огонь на себя, но меняю тему разговора.

— Алла Львовна, вы меня не так поняли, они не просто играют. Они…

Мы уже отошли от двери. Ой, только бы не уронили! — и о чём я, балда, думаю во время ответственного разговора с завучем…

— Нет, я вас правильно поняла… Если что-то не получается, обращались бы за советом к Полине Геннадьевне, она работает с менее взрослыми детьми, но они у неё в покойников не играют!

— Алла Львовна, — наглею я. — Дело в том, что это они в пьесе играют. Драматическая постановка, понимаете?

— Что? В какой ещё пьесе? — Алла Львовна вновь приникла к двери, из-за которой девицы как раз завыли: «…Пусть её черти хоронят. Пусть её черти хоронят.»

— Кого это ещё пусть черти хоронят? А? — завуч взялась за дверную ручку.

— Они репетируют! Мы же к конкурсу готовимся, помните? Конкурс будет… — жарко говорю я, хватаю завуча, отрываю её от дверной ручки и тяну на середину коридора — вдруг мои девицы успеют доиграть, и ничего аномального Львовна не увидит. — Пьеса. Так вот мои девочки…