Львовна.

И спать-то тебе, Львовна, не хочется, и дома, видно, тебя не ждут. А меня ждут! Очень сильно ждут, особенно в виде освобождённой домохозяйки, поэтому-то я, сохраняя свою суверенность и независимость, тут у вас и торчу, наступая на горло песне своего призвания.

Стоп! Что я, забыла, что ли, что я сегодня хитроумный драматург, почти Гоголь, и сейчас в сценарии моего представления намечается следующее:

Закрыв ладонями лицо, я изображаю тряску и истерику, тихо, конечно, чтобы у девочек после моего ухода хорошее мнение о любимой Светлане Игоревне осталось. Я хватаюсь за стены, за сердце, но больше за лоб и глаза, чтобы не было видно, что ни одной настоящей слезинки мне выдавить так и не удалось. Это возымело действие.

— Спокойно, спокойно, Светлана Игоревна, что ж это вы такая несдержанная… — Алла Львовна давно ждала моих слёз, поэтому не удивилась.

— Алла… Ль… — захожусь я. — Всё нормально. Сбегаю, таблеточку выпью… я в порядке, сейчас…

— Идите к себе, успокойтесь. — явно довольная, разрешила завуч. — И приходите ко мне в кабинет. Я хочу сообщить вам своё решение по поводу того, что я увидела в ходе проверки.

Это она говорила уже мне вслед. Я, такая циничная, (оказывается!) влетела в свою комнату, прослушала все сообщения и, плотно закрыв дверь, набрала номер.

«Ну что же ты? Где же ты?» — услышала я дорогой голос и тут же разрыдалась по-настоящему.

— А ты? Где… где ты? — и я поняла, что ничего из всех тех гадостей, что передумала я за эти два дня, он не совершал, что он вообще хороший, очень-очень хороший!

Я зарыдала ещё громче, ну их, услышат, так пусть подслушивают!

— У меня отличные новости. — неслось мне из трубки. — Я могу приехать к тебе сейчас? Что случилось? Света, что?

— Да, приезжай! Меня будут увольнять! Да-да, сейчас меня будут увольнять немедленно! — рыдаю я, представив, как это будет происходить. Смысл случившегося только сейчас в полном объёме стал доходить до моего сознания. Ах, капиталисты, из-за невинной «панночки» меня вышвыривают на улицу!

— Никого не увольняют ночью! Ты что, Света, успокойся!

— Ах, не увольняют! — хорошо ему на тёплом диване разглагольствовать. — Не увольняют, значит? Да тебе на меня наплевать, тебе просто из дома выходить не хочется!

— Света!

Но я с громким стоном уже бросила трубку. Бросила, да ещё и для верности шнур из розетки выдернула. Отставить нервы, побоку любовь, можно ограничиться независимостью. Решено — я иду объяснюсь с завучихой, затем быстро и чётко собираю вещи, мчу в аэропорт и улетаю жить на какой-нибудь далёкий остров в море Лаптевых. Там должна быть школа, буду географию преподавать, а в крайнем случае танцы и хорошие манеры.

Да ну их, эти вещи. Они сразу все куда-то попрятались и из рук падают. Не хотите, вещи, со мной, ну и не надо! Бросаю в сумку косметичку и плюшевую собаку, которую подарил мне этот чёрствый человек. Всё, больше ничего мне не надо, на острове в море Лаптевых наверняка выдадут мне тулуп и валенки. Я хорошо знаю тамошний климат, вот на практике и ознакомлюсь с этой природной зоной.

Сбегаю по лестнице на первый этаж. Ага, вижу, как шлёпает по ступенькам сонная Полина. Видно, и её вызвала Алла Львовна. Сейчас и она пилюлю получит. Особенно если учесть, что она ни в чём не виновата.

И пока я, сидя на кожаном диване в кабинете завуча, объясняю про свою будущую жизнь в море Лаптевых и обливаю горючими слезами плюшевую собаку, мой герой пытается прорваться в ворота нашей школы. Об этом я узнаю от завуча, с которой разговаривают по телефону охранники. Завуч разрешает его впустить. Слёзы текут у меня в три ручья, и зубы дробно стучат о стакан с водой.

— Света, что случилось? Что с ней? — приехал, ну надо же, он действительно приехал!

— …«Панночка… помэрла»… И всё, всё, понимаешь? И больше ничего… — я бросаюсь ему на шею, Полина Геннадьевна отворачивается. — Я же не знала! А меня…

— Кто умер? У тебя кто-то умер? Панночка? Какая панночка? В её классе? Умерла, да?

Он волнуется, пытается меня успокоить, но я плачу ещё сильнее, хотя, кажется, сильнее уж и некуда.

Алла Львовна хочет объяснить, что же на самом деле случилось, настроение у неё скверное. Оказывается, что забрать меня прямо сейчас действительно нельзя, не уволив. Потому что я на рабочем посту, я должна охранять сон моих подопечных, и сменить меня некому. Мой герой настаивает, завуч сдаётся, начинает звонить по телефону и разрешает нам выйти в коридор, где я и прихожу в себя.

Меньше, чем через полчаса выясняется, что мне можно по состоянию здоровья покинуть на ночь пределы школы, что меня заменит дежурный воспитатель, которым, оказывается, сегодня завуч Алла Львовна как раз и является, и что увольнять меня никто не собирается.

И вот мы мчимся по ночному городу. Игрушечную собаку и сумку я по-прежнему не выпускаю из рук. Я спокойна, я совершенно спокойна, только что разве носом шмыгну иногда. Стремительно удаляется с горизонта моего воображения холодное море Лаптевых, тулуп и школа. Я слушаю монолог главного героя моей новой пьесы, я даже верю, что всё, что говорит он, полная правда:

— …И место, в котором я купил для нас дом, замечательное. До города недалеко, дорога хорошая. И лес, и поля, и речка — купаться можно, и посёлок рядом. Слышишь, Свет, а в посёлке школа. Раз уж ты так работать хочешь, нечего тебе в этом институте благородных девиц делать, будешь…

— Да, да! Буду географию в школе преподавать!

— Вот тебе и экскурсии тогда, и ландшафты, и всё, что хочешь.

Как он всё продумал, как всё предусмотрел! Это его, его я так обзывала, а он ради меня мотался, дом покупал, бумаги оформлял, и даже телефон зарядить ему было некогда. А я его, я его… И Львовну, и Полину обидела, и детей, и всех, всех…

Завтра я всё исправлю, завтра будет всё хорошо, а пока я засыпаю прямо на сиденье машины. Кутаюсь в наброшенный пиджак, потому что мне кажется, что это не пиджак, а простынка. Я такая лёгкая, невесомая, я «панночка», я лечу! И только попробует пусть кто засмеяться…