поскольку она немного говорила по-японски, благодаря профессии своего отца, то у них обнаружились общие интересы. А теперь отец погиб, жених ее бросил, а японский язык она совершенно забыла.

Я стал меньше встречаться с Лео и Камиллой и чаще ходить на тренировки. Когда я приходил в спортзал, Анна уже сидела на ступеньках, а потом мы уходили вместе, долго гуляли по улицам, останавливались в кафе. Мы не назначали свиданий — спортзал был нашей точкой пересечения, наши встречи были, можно сказать, случайны. Мне казалось, что пока она остается просто девушкой со ступенек, с нами ничего не может произойти. Ребята из клуба по-прежнему не высказывались на ее счет. Может, они все по очереди были ее любовниками? Я запросто допускал это, однако подобная мысль ничуть не шокировала меня, я не ревновал, просто испытывал неловкость. Ее я ни о чем не спрашивал. Она говорила очень мало, нерешительно, но иногда ее будто прорывало и она начинала что-то быстро рассказывать, впрочем, я не вникал в содержание ее речей, интуитивно чувствуя, что истина в них вряд ли будет.

Однажды, когда она снова заговорила о том, как любили друг друга ее родители, меня вдруг поразила уже во второй раз произнесенная ею фраза: «Если бы один из них умер, другой непременно покончил бы жизнь самоубийством». — «Почему ты в этом так уверена?» — резко спросил я. Она слегка опешила, словно я вывел ей из глубокой задумчивости. «Они сами так говорили», — наконец произнесла она. «А они не думали, что с тобой потом будет?» — «Со мной?» «Ну да, с тобой?» Она снова задумалась и отвела взгляд. И вдруг у меня в голове мелькнула мысль, что она мало что значила для своих родителей. Вот и все, что я об этом подумал.

Больше всего меня привлекал ее мелодичный голос, пробуждавший во мне целое созвездие образов: разноцветные воздушные шарики, взлетающие и исчезающие высоко в небе, звенящий детский смех на пляже, за которым внезапно наступает полная тишина, сильный вихрь, обрушивающийся на словно выросшую из-под земли гору. Она рассказывала мне, что мать обучила ее классическому танцу, что у нее целая коллекция балетных пачек, которые она обязательно покажет мне, когда уладит все дела с наследством. Где покажет? У нее дома, на авеню Фош. У нее очень просторная квартира, она станцует для меня, если я захочу. Но нужно относится к ней со снисхождением, она слегка потеряла сноровку, потому что давно не занималась из-за занятий в университете и постоянных подработок. Ей еще повезло, что консьержка готовит ей по вечерам ужин. Но она ни на что не жалуется, добавляла она, все вокруг так добры к ней. «А кендо не кажется тебе слишком грубым видом спорта?» — спросил я. — «О нет, он прекрасен».

В принципе, я немного вытянул из нее. И то, приложив немало усилий. Чаще всего, своим звенящим голоском она роняла: «Все вокруг так добры ко мне» или «Люди так несчастны!» Это было уже на улице, где она замирала перед каждым попрошайкой, а я с трудом оттаскивал ее. «Ну хватит, у тебя же нет денег!» Тогда ее глаза увлажнялись: «Люди так несчастны, Рафаэль!», а я думал о госпоже Ван Брекер и ее благотворительных балах, о близнецах, особенно о Камилле, рассуждающей на высокие темы и не замечающей, что творится у нее под носом. У меня не было времени подумать о своих чувствах к Анне, да, она меня сильно привлекала, но я, право, не знаю, был ли в нее влюблен.

«Как это?! — возмущалась госпожа судья: — Хватит хитрить, человек или влюблен, или нет, обычно он прекрасно отдает себе в этом отчет». Нет, не отдает, вы путаете это с внутренним убеждением членов суда присяжных, мадам. У меня не было внутреннего убеждения, я просто ходил на тренировки, и каждый раз, выходя в зал, чувствовал, как у меня щемит сердце: будет ли она снова сидеть на ступеньках? Она сидела там, вот и все, что мне было нужно.

Анна… Ее слова летали вокруг нее, как кружевные ленты, которые она ловила своими тонкими руками, заворачивалась в них, и которые при первом дуновении ветерка поднимались, распрямлялись, разрывались, разлетались, невесомые и прекрасные в своем полете. Вот что сказал я вам, госпожа судья, а вы, приподняв очки, бросили на меня долгий, пристальный взгляд. Заметь я в ваших глазах хоть тень насмешки, клянусь, бросился бы на вас со своего места и колошматил бы до тех пор, пока меня не оттащили бы охранники. Но я уверен, что хоть на одно мгновение вы увидели погибшую девушку такой, какой увидел ее я, и не стали допытываться, почему я верил в то или это и не пытался разузнать больше о ее жизни, пресечь ложь, — да, признаю, вы не употребили слово «ложь», которое приводило меня в бешенство.

Все было возможно, потому что такой была Анна.

Потому что такой была Анна… «И потому что таким были вы», — произнесли вы, мадам. И теперь уже я бросил на вас долгий взгляд, а в это время мой адвокат говорил: «Но Рафаэль теперь не такой, госпожа судья, он очень сильно изменился за последнее время, он стал совершенно другим». И все же вы были правы, мадам! Я понимал девушек, их внешность значила для меня не так уж много, я был астрономом, изучавшим сердца, я был хитрее всех остальных, я не слыл грубым мачо, как большинство парней из спортклуба, которые, возможно, переспали с Анной, но не причинили ей никакой боли, а я, такой умный и хитрый, друг девушки со ступенек, единственный, кто мог понять ее и кто даже не переспал с ней, принес ей самое страшное зло, какое только возможно. Все, хватит!

Сельскохозяйственная выставка. Поль сообщил мне, что приедет на два дня в Париж. А у меня в комнате не было даже места, где кошку разместить, не то, что человека приютить, впрочем, хозяева квартиры все равно бы не разрешили. Я подумал о близнецах и еще о дантисте, но оба варианта мне не понравились. Потом оказалось, что Поль приезжает вместе с отцом и они остановятся в отеле. Я вздохнул с огромным облегчением и договорился встретиться с ним на выставке. Мы сразу же почувствовали себя, как во время наших прогулок мы пробирались сквозь толпу, толкая друг друга, но не сильнее, чем когда вели мяч.

Для начала мы отправились к главному стенду, где были выставлены разные породы коров. Меня поразило, какие они огромные и покорные. «Раньше, — признался я Полю, — для меня было загадкой, как можно любить толстушек, но теперь я понимаю!» Поль рассмеялся: «Может, когда-нибудь ты и влюбишься в одну такую толстуху!» Я тоже рассмеялся, радуясь, что снова встретился с Полем. За безобидными фразами вспоминалась вся наша жизнь: Элодия, веселая и болтливая толстушка, которую он однажды уступил мне и с которой еще какое-то время встречался; Каролина, сестра Элодии; Натали Лесаж, дочка подруги моей матери; мадемуазель Дельсар, наша учительница в четвертом