обрекают на долгое и затяжное падение. Хотя бы с той целью, чтобы научиться летать. Я очень хотел этому научиться — летать. Я часто, когда смотрел на небо, там, где сейчас Камилла с Робертом, ловил себя на мысли, что мечтаю обернуться птицей или даже ангелом, который бы парил там, в вышине, среди кучерявых облаков и прекрасных звёзд. Ветер бы в точности угадывал мои намерения и подхватывал меня в своём вихре. Это было бы замечательно. Но у всего в этом мире есть своя цена. Однажды тебе приходится платить по счетам. И самый дорогой ценник у простого счастья.
Когда я уже подходил к мостику, ноги вдруг подвели меня и я оступился. Я никогда не был суеверным, но принял это за плохой знак. Может я всё-таки где-то ошибся в своих доводах? Может весы, на которых были взвешены два пути моей судьбы, и вовсе были сломаны? Может есть третий путь, доселе невидимый среди мрака ночного неба и слишком яркого сияния звёзд? Что, если я заблуждаюсь? Что, если...
Мне казалось, что у меня начали трястись руки. Это паника. Я сейчас ни в чём не был уверен. Решение, что было принято мною ранее, всего лишь фикция, попытка снять с себя ту ношу, которая давила на меня, грозила превратить в маленькую точку. И сделав выбор, я сбросил с себя этот груз и наконец смог вздохнуть полной грудью. Но воздух тот был отравлен сомнениями — этими демонами, которые терзают вновь и вновь, от которых очень трудно избавиться, которые, очень часто после своего ухода, оставляют сожаление — этот, ещё более тяжкий груз.
Кальман стоял ко мне спиной, о чём-то оживлённо беседуя со штурманом. В углу, над какими-то чертежами, сидел помощник капитана. Самого капитана видно не было — должно быть отдыхает в своей каюте.
Я снова оступился, почувствовав необыкновенную усталость. Ноги перестали слушать и стали словно ватные. Такое бывает, когда просыпаешься ночью и чувствуешь, что онемела рука или нога. Крайне неприятное ощущение. Голова перестала болеть, но немного кружилась. Сейчас мне хотелось лишь одного — забыться крепким сном и ни о чём не думать.
Кальман, видимо услышав мои шаги, обернулся. Он извинился перед штурманом и быстрым шагом направился ко мне.
- Неважно выглядите, Оу. Ничего не болит?
- Я в норме — соврал я.
- Вы уже приняли решение? Может вам лучше хорошенько выспаться, а уже тогда завтра вернуться к этому. Сейчас, как мне кажется, вы неспособны мыслить полноценно.
Я было ухватился за эту спасительную идею, но тут же её отбросил. Вряд ли я смогу уснуть, только ещё больше стану себя изводить. Нет. Нужно всё решить здесь и сразу.
- Я вполне отдаю отчёт в своём выборе.
- Хорошо. Рад это слышать. И что же вы выбрали, Оу?
Кальман и сам выглядел неважно. Кажется, он постарел. В его волосах появилось больше седых прядей, а морщины только яснее проступили на его овальном лице. В глазах была какая-то обречённость, словно он уже давно свыкся с мыслью, что всё, чего бы не коснулся человек — напрасно. Он не способен изменить ход привычных вещей. А то, на что он воздействует, не имеет, в сущности, никакого значения. Выживет человечество или погибнет — кого это волнует кроме них самих? И для кого это хоть мало-мальски важно?
Я мешкал с ответом. Губы у меня дрожали, язык отказывался слушаться, словно налившись свинцом. Я отчётливо ощутил привкус горечи во рту. Нужно было озвучить своё решение, но у меня не получалось. Я силился сделать это и не мог.
- Оу, так что вы решили? Вы возвращаетесь в программу к жене и сыну или всё-таки остаётесь с нами?
- Я...
- Оу?
- Я решил, что...
После того, как моё решение было озвучено, Кальман посмотрел на меня как-то странно, но нашёл в себе силы улыбнуться.
- Это чертовски правильный выбор, Оу. Чертовски правильный.