ночным, звездным небом. Допивали из горла вино и шампанское, разливали оставшуюся водку по одноразовым стаканам и закусывали шашлыком.

Женя стоял ближе всех к костру, в одной руке у него была бутылка красного вина, которую ему дал Родион, чтобы тот опустошил ее. И понятно, почему. Все знали, но никто об этом не говорил, зачем в лишний раз давить на больное? Во второй руке был портрет, который развевался на ветру. Женя и сам не мог понять, зачем взял его с собой. Ему было одиноко, он чувствовал, как пустота селится в нем, обустраивает все так, чтоб ему, Жене, было трудно засыпать, было трудно думать о чем-то более важном. А портрет только утяжелял ношу.

Женя смотрел на Колю и Машу, то, как они были счастливы, влюблены. Коля укрыл девушку пледом, просунул ей стакан с шампанским. Женя представлял себе, как он мог бы стоять так же с Полиной. Он напился, чтобы не думать об этом, но вместо этого чуть не начал писать бывшей.

Но я ему не позволил.

Мне нравился костер, он рос на глазах, грел нас всех в эту прохладную июньскую ночь. И честно признаться, даже такое, пусть и скромное, торжество было лучше, чем весь выпускной вечер. Мы угрохали мало денег, а у нас было практически все, что было у меня год назад. Музыка, еда, медленный танец, чувство одиночества в шумной компании. Я свыкся с этим, и просто улыбался, глядя на огонь. Пожирающий все, что попадется ему на пути.

Я видел, что Женя сжимает портрет Полины. Это был хороший портрет, нарисованный талантливо, с любовью к человеку, который изображен на холсте.

Родион сказал мне принести начатую бутылку водки из дома. Пошел и вернулся с бутылкой в одной руке, и текстами, которые были записаны в ежедневники, - в другой.

Отдав Родиону бутылку, я подошел к Жене. Его словно зомбировало пламя, так он пристально смотрел в него. Он там ничего не увидит. Но я решил ему помочь.

При нем, при всех своих одногруппниках, которые были на пьянке, я бросил первую стопку текстов в огонь. Костер вспыхнул дюжиной ярких языков, которые принялись съедать все, что было мной написано. Стихия, коварная, убивающая тебя мучительной смертью, медленно расправлялась с переплетом дневников.

Я не чувствовал печали, что бросил три года своей жизни в огонь, как и ощущения пустоты. На месте всего этого появилась свобода в голове.

Женя посмотрел на меня, я поднял бровь, мол, вперед, ты же хочешь этого!

И он это сделала, за что получил бурные возгласы со стороны парней. Женя наблюдал, как огонь быстро съедает портрет. Первыми были съедены глаза, затем туловище, а потом лицо, которое, может, и не осталось на холсте, но осталось в сердце юноши.

Женя кивнул мне, а остальные подталкивали меня, подстрекали устроить косплей на Гоголя. Я не стал лишать их этого представления.

Казалось, огонь вот-вот выскочит, охватит нас, и всю базу отдыха. Дневники горят, голова очищается, а я заявляю:

- Пусть прошлое останется в прошлом, и горит оно в огне!