глядишь, на холодной ночевке кошель пирожков перепал бы.

Жора молчит. Придумывать ответы на выпады Павла Ревмировича лень. Жевать лень. Выпил кружку крепчайшего чая и все одно через силу таращит осоловелые глаза, не уснуть бы.

— Ты эту тему оставь, — заставляет себя вступить в разговор Сергей Невраев. — Не то явится, не дай бог, Алибекская дева да и вытворит… очередную штучку. Репертуар у нее обширный.

— Жора к любому женскому сердцу ключи подберет. Что ему Алибекская дева! — не унимается Павел Ревмирович. — Забрось его хоть на Эверест, сей же час наладит отношения с симпатяжечкой из племени йети. Отмоет ее, побреет — они, говорят, сильно заросшие — и пойдет приобщать к цивилизации. Ему бы в космонавты, полетел бы на Марс отношения налаживать.

Насмешник Павел Ревмирович, озорник первостатейный, а только что-то уж слишком на Жорика последние дни нападает. Не иначе Жорин талант по части женских сердец тому причиной. Фрося не знает, как угодить, взглядом провожает каждое движение своего кумира. И когда только успел? Вроде бы и внимания особенно не обращал, и такой пассаж. Чудеса! Вечно сонный, с бараньими невыразительными глазами, разве только ресницы — мечта красоток записных. Правда, на скалах откуда что берется: четкость необычайная, плавность, какое-то скрытое, неведомое иным-прочим чувство скал. И во всей его повадке появляются тогда мягкость кошачья, пружинистость и… хищность. Если сравнивать, так уж с барсом, с ловким, бесстрашным, безжалостным снежным барсом, обитающим на самых недоступных кручах.

— Слушай, смени пластинку, — вяло отбрыкивается Жора. И Фросе, облокотившейся сзади на спинку стула и растерянно перебирающей его шевелюру: — Болтает разные глупости. Так устроен.

— Я так устроен? Угу. Допустим. Ты мне вот что скажи, как ты с марсианскими дамами будешь обращаться, если они, понимаешь, устроены не как наши, а?

…Золотисто-смуглый от горного загара, черногривый, черноусый красавец Жора Бардошин (свежие шрамы, повторяем, лишь сообщают некую новую черту мужественности его облику, без которой, пожалуй, сладковатым выглядел, чуть-чуть как бы на парикмахерский манер), в роскошной оранжевой штормовке из немыслимой ткани, разумеется, ветронепроницаемой, устойчивой супротив любых разрушительных воздействий, да еще с резким металлическим отливом, карманов с десяток, сплошь на «молниях», нашивки цветные и чертовски элегантная черная строчка! Фрося, разодевшаяся в пух и прах, глаза размалеваны, несмотря на раннюю рань, щедро залепленные тушью ресницы, пожалуй, по длине не уступят Жориковым, белокурые, густые и волнистые волосы распущены по плечам, и вся она покорная, тихая, а уж хороша, слов нет, что та, на финском сыре «Виола», которую Жорик, было время, клеил на ветровое стекло своего «Жигуля»! Контрастом ко всей этой неге демонстративная собранность Воронова, еще подчеркнутая холодным блеском выпуклых очков, — он руководитель группы, на нем ответственность за успех восхождения и за многое другое; да ему не привыкать, успел сжиться и с этой ролью, и с куда более престижными. Еще Паша, Павел Ревмирович, — живчик и слегка обормот, но верный товарищ, а уж весельчак каких поискать, что при его новой литературной профессии ему же и на руку. И Сергей… Взволнованный, возбужденный, полный неясных, невразумительных надежд, ожидания, бог знает чего еще… Если бы дано было заглянуть в душу его, в самое-самое, где вечная война между, казалось бы, совершенно и начисто взаимоисключающими свойствами его характера, вполне можно было бы сделать такой примерно вывод: одолеть вершину, совершить трудный этот стеновой маршрут — значит одолеть и что-то непростое, несчастливое в себе, свое неумение быть последовательным до конца, твердо исполнять однажды решенное — так, по крайней мере, надеется он сам и уверяет себя (не оттого ли и вечные осложнения в служебных делах и нелады с женой, боль, которую она, наверняка не желая того, причиняет, ведь он всей душой любит ее?)…

Рыжий дежурный подсел к столу, налил в свободный стакан чаю.

— Откуда пойдете? С восточного гребня?

Обо всем можно говорить в эти минуты перед выходом из лагеря, но не о восхождении. Не хочется выбалтывать сторожкое ожидание, что владеет каждым. Легко, пока строишь планы, даже когда готовишься, многое можно переиначить, а не то и вовсе (мало ли, какие причины) отменить. И совсем по-иному, когда наступает время действовать.

— С западного, — обрывая молчание, повисшее вслед за вопросом, ответил Воронов.

— Нет, правда? Куда ж по западному? Там стена…

— Закудыкал! Тебе говорят, чего переспрашиваешь? — озлился Павел Ревмирович. И нарочито будничным тоном, как если бы речь шла об обычном восхождении, каких за сезон совершается десятки: — Полный траверс Скэл-Тау будем делать. С запада.

Щебень хрустит под оковками ботинок. Из сереющей предрассветной мглы наплывает волнистая полоса кустарника. Нет-нет взблеснет влажная от росы грань камня. Четверо альпинистов, пригнувшись под рюкзаками, движутся вверх по ущелью. Идут молча, погруженные каждый в свои думы. Думы эти, как обычно бывает в начале пути, обращены к тому, что оставляют позади. Вьются вокруг лагерной жизни, цепляются за мелкие подробности ее, катятся от буден к будням, которые теперь, когда уходят от них, становятся как-то по-особому теплыми и милыми.

Сергей Невраев идет первым. В руках ледоруб, рюкзак прирос к спине, из-под клапана свешивается кольцами веревка. Мерно идет Сергей, укорачивая шаги, где круче, удлиняя на пологих участках. Нелепая мысль закрадывается в сознание: вернуться… «Сказать, что разболелись зубы, заколол аппендикс, что ни что. Вздор! Чушь! — гонит он минутную слабость. — Подвести товарищей? Сорвать восхождение, к которому столько готовились? Да что со мной?»

«Если бы хоть одно письмо, — словно оправдывается он и прибавляет шаг. — Почти месяц в Кисловодске, и только телеграмма. Перебралась в Гагру, во всяком случае, путевка у нее туда, тоже молчание, молчание…» Третьего дня была почта. Пошел встречать машину на развилку. Этот Рыжий ехал, увешан кино- и фотоаппаратурой. Накинулся с расспросами о восхождении, о Бардошине — вот уж не хотелось о нем говорить. А письма — всю почту перерыли — нет.

Ссора очередная перед ее отъездом. Так не хотелось расставаться. Фальшивил изо всех сил, демонстрируя беззаботность, едва не безразличие. «О чем писать?» — сказала она. А и в самом деле, какие события во время отдыха? Нарзанные ванны, процедуры, прогулка на какое-нибудь Малое Седло, обед, вечером фильм десятилетней давности. К тому же она действительно не любит писать писем. Взять карандаш