и нацарапать несколько слов — да ей легче в трех балетах оттанцевать. Когда объявили: «Провожающим покинуть вагоны!», она слегка коснулась губами его щеки, он вышел на перрон, остановился у окна. Две женщины высунулись поверх опущенной рамы: одна, торопясь, объясняла про пеленки и тальк сердито супившемуся парню, другая подзывала мороженщицу. Регина сидела в глубине купе и поправляла прическу, глядя в маленькое зеркальце. Она так и не подошла к окну.

Понемногу, исподволь пересиливает Сергей тоскливое чувство, заставляет себя думать о восхождении, о скальном контрфорсе, который следует одолеть сегодня, о стене, не поддавшейся хитростям и отваге прежних восходителей, о том, что ожидает их завтра, через день, что начинается, что началось. Пять насыщенных до отказа дней, когда, штурмуя Скэл-Тау, они будут подниматься и спускаться, одолевать скалы и лед, высоту и непогоду; пять дней, к которым готовились, которых добивались, начали свой медленный бег.

На повороте в боковое ущелье остановились. Позади прощально светили огоньки лагеря.

ГЛАВА 2

Весело идти ранним солнечным утром по пояс в густой траве альпийского луга, перешагивать по черным камням тонко вызванивающие ручьи, чуя в набегающих сверху дуновениях запах снега, запах промороженных за ночь скал, запах высоты.

Ноги идут и идут, рюкзак не тянет плеч, руки приятно ощущают холодную сталь ледоруба. Он сейчас вместо палки, изредка, где покруче, обопрешься на него; но в ледорубе таится нечто от тех мест, для которых он предназначен, которым принадлежит. Это, наэлектризовывая плотно охватывающую ладонь, входит в тебя, и ноги все прибавляют и прибавляют шаг, не терпится скорее туда, где снег, где лед и ярчайшее солнце, где жизнь перемогает холод и только сильным дышится легко и счастливо.

Самое нудное, самое однообразное, скучное и утомительное на свете, конечно же, морена. Лезешь, лезешь, карабкаешься с камня на камень и что только не выделываешь, как не изворачиваешься, чтоб полегче да сноровистей было! И хребет свой в три погибели изгибаешь, цепляешься за что ни придется; а то по-обезьяньи пробежишь на всех четырех сразу; случается, чтоб равновесие не потерять, колесом завертишь руками-то. Камням же конца-краю нет: большие, маленькие и снова здоровущие громоздятся под самое небо. Некоторые, ступишь, шевелятся — пролежали вечность, и нет чтобы устроиться как следует. Два шага по гладкому как стол каменюге, следом задираешь ногу, оттолкнувшись нижней, перекатываешься на другой, что повыше. А он косой, скользкий, того гляди съедешь. Дальше десяток помельче, но все как-то врозь лежат, то ли дело рядком бы, вместе, нет — прыгай, и больше никаких! Рюкзак за спиной норовит, подлый, опрокинуть тебя, чуть зазеваешься и сделаешь какое непроизвольное движение.

Так оно и идет. Лезешь, лезешь, карабкаешься, цепляешься, а впереди камни все прибавляются и морена по-прежнему уходит в самое небо.

Вон до чего велик! А тот? Поди ж ты, четверти часа вроде не минуло, как по тому самому, гладкому как стол каменюге проходили. По кругу они возвращаются, что ли? Ну, прямо как две капли воды!

Поднялись к леднику.

Горы вокруг. Островерхие. С разорванными в частые зубцы гребнями. Тупые и будто горб верблюда. Перламутрово-розовые на утреннем солнце, в тени прозрачно-сиреневые. Белизна снегов и темнота скал, резкость контуров смягчается в тени. Скалы создают причудливый орнамент. Чем дальше и выше, тем неназойливее он. Совсем далеко едва различимым крапом проступает сквозь торжествующее сияние снегов. Горы одна к одной, одна подле другой, соединенные гребнями, расколотые пропастями, горы амфитеатром окружили широкую ледяную реку, сжимают ее в своих объятиях, дают ей жизнь своими снегами.

А в глубине, и выше всех и значительней, прекрасная, величественная Скэл-Тау вздымает в небо остроконечный купол. Ни морщины, ни тени на нем. Западный склон, очерченный тенью, кое-где испятнан скалами. Южный — крутой, гладкий и ослепительно белый — геометрическая плоскость, поставленная едва не вертикально, на чем только снег держится! Впрочем, зимними месяцами, да и летом, бывает, лавины грохочут там — вожделенный объект фотографов, гроза восходителей. Но теперь лавин нет, снега разнеженно молчат под утренним солнцем. Ниоткуда ни звука. Не цокнет камень о скалу, не зазвенит льдинка. Тишина. Ветерок. Снежное сияние.

Скэл-Тау. Глаза восторженно ловят ее очертания, любуются ею, как женщиной, о которой мечтал и вот наконец увидел, нашел. И она, как женщина, все чувствуя и ничего не замечая, спокойно и гордо принимает дань твоего восхищения, и манит, и зовет молчаливо, и притягивает тем сильнее, чем дольше глядишь на нее. Входит в сердце. Овладевает им. Царит… Отведешь взгляд и возвращаешься снова, смотришь, зачарованный, и не можешь наглядеться.

Нежная, бесконечно глубокая бирюза над головой пронизана светом, излучает свет, льет на горы. Воздух… его нет: что-то прозрачное, невесомое, напоенное солнцем и высотой вливается, в легкие, и бодрит, и пьянит, и придает всему, что ни есть, особый привкус свежести, неизведанной полноты… и счастья.

Восхитительное чувство свободы испытывает Сергей Невраев. Свободы от обид, непонимания, от ошибок, восстанавливающих против него самых близких, дорогих ему людей. Более того, ему кажется — от давней неразберихи и тягостных, напряженных сожалений о размолвках с женой. Конечно, едва ли не во всех осложнениях сам и причиной. Иной раз как специально выискивает беды на свою голову. Диссертация… Упрямое нежелание слушать чьи-нибудь советы…

А, да что о том, ушло. Ушло! Свободен… Другая теперь жизнь, у него. Иные заботы и — уверен — куда более важные, насущные в конечном итоге. Наверное, и в этой ипостаси для кого-то он жалок, смешон, но внутренне никогда не чувствовал так полно, что он при деле настоящем, необходимейшем, если на то пошло; пусть и неэффектном, карьеры, как тот же Воронов констатировал, не сделаешь, да только на Руси вечно выпестовывались, непонятно разве чьим усердием, люди, скажем так, странные, которые часто, сами того не ведая, выступали против своих же интересов, защищая бог весть какие такие идеалы. И как ни честили, ни истязали прежде всего свои, домашние, какие уничижительные наименования им ни выискивали, что ж, не в словах главное. Э-э, будет, не о том теперь думать надо. А о том, что — удивительное утро вокруг! Удивительной белизны горы и удивительно празднично это его чувство свободы. Недостижим!.. Хоть на какое-то время «жизни мышья беготня» осталась далеко внизу.

«Никто не может отнять у меня эти дни, — твердил, словно уговаривая себя, Сергей