поляны, он слышал только ее голос. У нее были в руках вилы, но работала ли она, он не видал. Может быть, она мешала кому-то своими анекдотами, смехом, частушками, песнями, но он уносился с ее голосом в молодую пору своих лет, когда сенокос жил на веселье, и возрождалось в душе желание пожить еще на земле, пока цветут на ней травы, родятся и хлеб, и песни.

После сенокоса дорога всех повела к саду. Одни поспешили домой, другие растянулись по дороге, кто прихрамывал по инвалидности, кто стал тяжел на ногу. Дед Казанок шел последним. Он мог бы в ходьбе потягаться с молодыми, но решил пройти дорогу медленным шагом, порадоваться и погоде, и птичьему пению, цветам. Дорога шла над рекой, выписывала колена, стесненная ольшаником и бурьяном. Прежде, когда в Забродье была колхозная бригада, в прочных каменных дворах стоял скот, дорога эта была оживленной, без экзотической глухомани. Раньше не одна подвода обогнала бы или встретилась здесь, не прошел бы так спокойно, как теперь, когда и от поселка сюда не пройти уже машине: появилась осушительная канава без мостка, отрезавшая путь колесному транспорту в красивые угодья.

Впереди на взгорке у поселка дед Казанок увидал машины. Возле них останавливались косари. Там, в баронском имении, с первого прокоса выделились представители, организовавшие складчину, как бы по традиции. Он отказался праздновать. Прежде от первого прокоса до последнего, до складчины, надо было пройти с косой не один луг, одолеть под тысячу гектаров — тут пошумели, попугали птичек — и празднуй. Одной из организаторш была Нинка Постнова. На его отказ от участия в складчине она сказала, что дед стал жадный, за копейку в могилу живьем ляжет, что таким одна забота — чулок набить рублями и спать на нем днем и ночью.

Проходить мимо столпившихся косарей дед Казанок не решился, опасался, что еще какую-то гадость скажут ему в спину, что хуже пули или осколка, вызывающих только боль в теле. Он вынул нож из кармана, поправил его лезвие на бруске и сошел с дороги в заросли, решив не терять время, нарезать на обручи для верши черемуховых побегов.

С бугра доносились голоса. И вдруг их перекрыл крик тронувшего на косьбе голоса. Кричала Нинка. Можно было разобрать ее недовольство чем-то. Она отделилась от толпы и направилась по дороге назад, к Забродью. Он вышел к дороге, спросил:

— Чем молодежь недовольна? Куда направляется?

Нина с привычной беззастенчивостью ругнулась. Там, в Забродье, на яблоне осталась ее шерстяная кофта. Висела вместе с другими. Все свои похватали, а ей даже не напомнили… Она закурила нервозно и ушла. Глядя ей вслед, он спохватился, что надо бы назваться сходить за кофтой, ему не праздновать — и ей услужил бы. Дед Казанок расстроился от своей старческой недогадливости, нерасторопности в голове. Трудно ли было смекнуть, что ей дорого быть на складчине, а ему-то и не обязательно резать эти пруточки.

На бугре за канавой затихли. Кругом сидели на траве косари. Над рекой орали прожорливые чайки. В прошлое лето они стаей налетели на клубничные грядки и попортили весь урожай ягод. Он не видал пользы от этой птицы-тунеядки.

На дороге появилась из-за поворота Нинка. Быстро она успела обернуться или он стал таким тугодумом, что ничего путного не обдумал, а человек уже пробежал с два километра.

«Не годишься ты, Федор Петров, на командира. Пока будешь соображать, что к чему, враг все позиции порушит и самому кляп в рот воткнет».

Нинка шла размашисто. Ее тело было подстать солнечному свету, желтившему зелень придорожья, цветы. И дед Казанок вдруг рассмотрел, что она вся до бедер открыта солнцу, на ней нет даже того, чем прикрываются груди. Его охватил испуг. Он хотел попятиться в кусты, но не мог, был заворожен виденным. Она размахивала руками с тряпицами, снятыми с себя, ступала гордо, казалась отрешенной от всего земного.

Дед Казанок разглядел ее открытые груди. Такое бывает только на статуях, что он повидал в войну. Но там холодный камень, мертвое, застывшее изображение, а тут живая картина…

Нинка не заметила деда Казанка. Удалясь, она надела кофту и, перебравшись за канаву, на бугре затерялась среди косарей…

Дед Казанок не сразу отошел от переживаний, сравнимых с моментом отступавшей неминуемой гибели, как бывало в войну. Но пережитое волнение не прошло бесследно. Нинка заступила ему все житейские заботы, вторгалась в каждую его думку и звала на встречи, увидеть ее хотя бы издали…

Со смерти старухи он жил затворником. И дверь дома с крыльцом, и калитка держались под замками. Он никого не хотел видеть в своих стенах, знал, что стоит допустить кого-то к своей беде, одиночеству, как найдется много соболезнователей, исцелителей в горе, и кончится это беспросветным пьянством.

Теперь он растворил калитку, но к нему никто не шел, отвыкли люди от его порога. Хотя он ждал только ее, Нинку Постнову, но и она, бегавшая по многим домам, чтобы прожить, к нему пути не открывала. А он-то теперь так помог бы ей, как не поможет самый близкий родственник.

Не шли люди к нему — тогда он пошел к ним, зачастил в совхозные учреждения, на почту, в магазины, в медпункт, надеясь встретить Нинку и сойтись с ней, указать ей путь в его дом. Но она ни разу не встретилась ему одна. Ее постоянно окружали грязные, спившиеся люди, в большинстве незнакомые ему. Заговорить при них, задержать Нинку он не мог. Она здоровалась с ним, спрашивала на ходу: «Как жизнь холостая, дед Федя?» — и проходила, не дожидаясь ответа о его «холостой» жизни. Долго длилось его хождение по Нинкиным следам. Прошел сенокос, убрали хлеба. Лето убывало. Однажды он вышел к заводи посмотреть на лодку, стоявшую под ивовым кустом напротив дома, а в ней сидит с папиросой в пальцах Нинка и в глубоком раздумье смотрит на дно лодки, словно вдалеке открывшуюся чью-то жизнь. На сиденье кормы хлеб с зеленью, папиросы, стаканы. У него забилось сердце. Судя по посуде, она была не одна, с собутыльником, отлучившимся куда-то. Он хотел уйти, не оказываясь. Очень вразнобой забилось вдруг сердце, смешались мысли, затуманилось в глазах.

— Здравствуй, дед Федя! — расслышал он далекий голос. — Это твоя лодка? Мы попользуемся ею… Чего она у тебя без дела мокнет? Рыбачил бы или девок катал…

— Деду девок катать. Скажешь. А рыбачить — сам я рыбы не ем — в банке куплю, если надо.

— Меня бы угостил свеженькой.

— Для тебя изловлю. Хотя давно не держал удочки…

— На удочку мелочи натаскаешь — я крупную люблю. Сетка есть? Давай вместе порыбачим? Иди в лодку. Тут и договоримся. Чего кричать?

Мимо деда Казанка протопала баба в мужицкой одеже, шагнула в лодку. От нее пахнуло