свежими, которые купил и все это время негодую.

Каждая капля воды, стекающая с потолка пещеры, каждый сквозняк холодного ветра, который скользит по бесконечному числу тоннелей — все насмехается надо мной.

«Выродок. Бастард. Ублюдок».

Я беру свеклу, лежащую на столе, и кидаю в котелок, затем наливаю воду, и зажигаю огонь под котелком. Вот тогда я действительно расслабляюсь и тру разбитые костяшки. Пятна засохшей крови покрывают кожу, и я не уверен, моя она или кого-то еще.

«Безотцовщина».

Я так и слышу это прозвище, произнесенное словно насмешка, когда возвращался домой из города. Под свежими порезами старые. Мне часто приходится отвечать за «титул». Да, иногда меня выводит не «бастард» или «ублюдок», а другие оскорбления, приведшие к этим.

— Тебе ничего не достичь, как и твоей матери-потаскушке, — уличный парень сказал мне это сегодня, и его голос еще звенит у меня в ушах.

Неправильно было это говорить.

— Предупреждаю, еще раз скажешь такое, у тебя будет на несколько зубов меньше.

Он не поверил мне. Я опускаю руку в карман брюк и сжимаю в кулаке маленькие окровавленные резцы. Теперь верит.

За мной открывается входная дверь и входит мама. Я знаю, что она пахнет старым пергаментом и ее пальцы испачканы черными чернилами.

«Писарь плачет словами и истекает чернилами», — говорила она мне, когда я был маленьким и не знал ничего лучше. Я думал, что это правда, что это часть ее магии. Это было до того, как я действительно понял, что является магией, а что нет.

— Десмонд, — зовет она, измученно улыбаясь. — Я скучала по тебе. — Я киваю, не доверяя себе говорить. — Ты читал? — спрашивает мама.

Мы могли бы быть самыми бедными фейри, которые только существуют в этом безбожном мире, но Лариса Флинн тратит все, с таким трудом заработанные деньги, на книги. Книги о королевствах, которых я никогда не увижу и людях, которых я никогда не встречу. Книги о языках, на которых никогда не буду говорить. Книги о жизнях, которыми никогда не буду жить. И под ее крышей я должен узнать все на этих самых страницах.

— Какой в этом смысл? — спрашиваю я, не признавая факта, что действительно читал, потому что не мог не возвращаться к этим проклятым книгам день за днем, решив изменить свою жизнь. Нашу жизнь.

Моя мать смотрит на свечи.

— Десмонд, — ее голос становиться ниже, когда она ласково зовет меня, — кого ты обманул на этот раз? — Она смотрит на меня с укоризной, однако глаза сверкают озорством. Как бы она не притворялась, что не одобряет сделки, которые я заключаю, искусно их поощряет. И в любой другой день, я могу сказать ей что-нибудь, чтобы подмазаться еще больше. Потому что мне нравится ей помогать.

— А это важно? — спрашиваю я, делаю паузу и помешиваю еду в маленьком котелке. Я пахну свеклой и моя одежда в красно-фиолетовых каплях. Я отказался от приличной еды, чтобы выменять ее на свечи. Значит, свекла будет на ужин. Я должен быть благодарен. Всегда может быть еще хуже. Бывают ночи, когда я ложусь спать с полной головой, но пустым желудком. И утром я просыпаюсь с песком в глазах и между пальцев ног, будто я любимый проклятый для Песочного Человека, и весь этот кошмар начинается заново. Я ненавижу нищету. Ненавижу чувствовать, будто мы имеем право лишь на худшее, что может дать этот мир. Но больше всего на свете я ненавижу делать трудный выбор. Книги или еда? Учиться или есть? — Не так уж страшно, позволь ты мне использовать немного магии, — заканчиваю я.

Я могу почувствовать, как сила горит под кожей и на кончиках пальцев, ожидая, когда я призову ее.

— Никакой магии.

— Мам, все думают, что мы слабые. — Сильные фейри владеют магией, слабые — самой минимальной. И все, кто меня знают, верят, что у меня ее практически нет. Без отца, бессильный фейри. Что, кроме рабства, может быть худшей судьбой для человека, живущего в этом мире. Однако дело в том, что магии у меня очень много, и теперь, во время полового созревания, я чувствую бурю в венах. Требуется все больше усилий, чтобы удержать магию.

— Никакой магии, — повторяет она, ставя сумку рядом с покосившимся столом, прежде чем начать помешивать еду вместо меня.

— Значит, у меня есть силы, но я никогда не использую их? — злясь, говорю я, вновь начиная прежний, затертый спор. — И должен читать, но никогда не говорить о своих знаниях?

Мать тянется к моей руке и проводит пальцем по костяшкам.　

— У тебя есть сила, но ты ею не злоупотребляешь, — поправляет она. — Да, мой сын. Будь покорным. Говори, но слушай больше. Сдерживай магию и разум.

Что оставляет мне только мускулы. Даже это она заставила бы меня спрятать от мира.

— Они называют меня бастардом, — проговорился я. — Ты знала? — Ее глаза практически незаметно расширяются. — Они зовут меня бастардом, а тебя шлюхой. Вот почему у меня вечно сбиты костяшки. Я дерусь за твою честь, — гнев начинает брать верх, что становится проблемой. И под крышей у матери мне приходится жить по двум жестким правилам: первое — я никогда не должен использовать магию; и второе — я должен контролировать нрав. Я неплох в первом, но во втором хреновый.

Она отворачивается к многострадальному котелку со свеклой.

— Ты не бастард, — говорит мама так тихо, что я едва слышу ее за клокотанием бурлящей воды. Но все же слышу. Мое сердце пропускает удар. Не… бастард? Не безотцовщина? Вся моя вселенная меняет ось в одно мгновение.

— Нет?

Она очень медленно переводит взгляд от котелка на меня. Клянусь, я вижу вспышку сожаления. Она не собиралась мне это говорить.

— Нет, — наконец, отвечает она с решительным выражением на лице.

У меня начинает колотиться сердце, и возникает странное желание не верить матери. Такое ведают в разговорах, когда усаживают сына перед собой, а не бросают фразу в случайном споре.

Я смотрю на нее, ожидая продолжения, но мать молчит.

— Правда? — дожимаю я.

У нее сбивается дыхание.

— Да, Десмонд.

Какие-то чувства, очень похожие на надежду, проносятся сквозь меня. Бастарды живут трагедиями. Сыновья живут сагами. Все книги моей матери предельно ясны. Я сын какого-то мужчины. Его сын. Мужская гордость проносится через меня, хотя она очень быстро разбивается о реальность. Меня все так же воспитывает мать без отца. Возможно, я не бастард, но мир все еще видит меня таковым, и, зная любовь матери к секретам, мир будет продолжать видеть во мне одиночку, даже после сегодняшнего дня.

— Неужели он умер?

Как? Как наша жизнь докатилась до такой?

Она качает головой, отказываясь смотреть на меня.

— Он бросил нас?

— Нет, сын мой.

Какой еще ответ остался? Единственное, что