упоминался ни словом.

Придворный советский историк Емельян Ярославский в 1940 г. выпустил книгу о вехах в жизни Сталина, в которой Сталин изобра­жался как один из организаторов типографии.

В память об этом эпизоде из раннего революционного периода в деятельности Сталина — слухи держатся долго — в грузинской газете «Коммунист» от 20 апреля 1940 г. якобы была напечатана статья Аг- ниашвили. Автор вспоминал о встрече Сталина с грузинскими ком­сомольцами. Сталин рассказывал молодежи истории из своей жизни и при этом уделил особое внимание происшествию со своим арестом. Якобы он подробно остановился на том, что завербовался как агент охранки, чтобы ввести ее в заблуждение и благодаря такой «маски­ровке» в дальнейшем работать без помех.

Однако весь тираж газеты в 1940 г. немедленно был конфискован и напечатан новый выпуск. До сих пор не найден ни один экземпляр этой газеты и не известно ни одно имя участника той беседы на тему: «Каким должен быть истинный революционер».

В периоды революциий встречается порой причудливое сочета­ние ловкой маскировки, остроумной имитации и лицедейства вплоть до самоотречения вкупе с преступленими, страхом и подлым преда­тельством в интересах самосохранения (часто бывает трудно отли­чить одно от другого, как это было, к примеру, в жизни российско­го эсера Евно Азефа)[8] с героизацией всего этого после завоевания власти. «Одной рукой отправляя на каторгу и на смерть десятки и десятки лучших деятелей большевизма, Малиновский должен был другой рукой помогать воспитанию десятков и десятков тысяч но­вых большевиков через легальную прессу», — так писал, оглядываясь назад, Ленин о находящихся на службе тайной полиции провокато­рах[9]. Но в целом так рождается в революциях культура сокрытия, которая все личное, в том числе в жизни Сталина, прячет под непро­ницаемым покровом таинственности[10]. Эту черту отмечали в нем и его ближайшие соратники. «Сталин знает одно средство — месть, и в то же время всаживает нож в спину. Вспомним теорию "сладкой мести"»[11]. Бухарин вспоминает эпизод 1923 г., когда Сталин в порыве откровенности приоткрыл душу Дзержинскому и Каменеву. Он ска­зал: «Выбрать себе жертву, продумать план до мелочей, упиться жаж­дой мести и потом отправиться в постель — ничего более сладкого нет во всем мире»¹".

Вышесказанное объясняет, почему наша попытка приоткрыть за­весу над предполагаемым счастливым периодом в жизни Сталина, естественно, не может быть выдержана в форме документального изложения. Мы не стремимся также восполнить этот недостаток со­ставлением общего «характерологического» портрета Сталина.

В предлагаемом читателю историческом обзоре советского 1940 г. мы хотим выделить некоторые новые моменты в обычной будничной череде дней той эпохи для лучшего понимания опреде­ленной, а именно радикальной, или фундаменталистской полити­ческой ментальности, которая отнюдь не канула в прошлое. Таким образом, в наши планы не входит исследование, возможно, патоло­гической личности Сталина.

Мы задаемся вопросом, мог ли Сталин в своей политической дея­тельности, которая ежедневно требовала от него также принятия ре­шений о жизни и смерти людей, переживать моменты счастья, и когда это могло происходить. И еще: чем оборачивалось Его «счастье» для других!

Правда, счастливых обстоятельств в его обычном распорядке най­ти не удастся. Времени для счастья у него было немного, а если оно и было, то только в том, 1940 г. Наступил первый год в истории Совет­ского Союза после окончания европейского революционного перио­да—в предыдущем году для революции была потеряна, в частности, Испания — и казалось, что теперь вся Европа обречена стать добычей Гитлера. В том году занималась последняя мирная заря над Совет­ским Союзом.

Все то, что мы знаем о Сталине, не позволяет нам, однако, приме­нить к нему определение «счастье», родившееся в эпоху европейской античности, которое гласит, «что все добродетельные всегда будут счастливы», т. е. счастье сопутствует тем, кто «живет в достатке и добронравии »[12].

Не звучит ли, таким образом, поставленный нами вопрос кощун­ственно? В сущности, мы не хотим этого отрицать, но ввиду того, что как раз в то время в самовосприятии советского общества распро­страненность формулы о «все более счастливой жизни» приобрела почти тотальный характер, нам кажется уместным более пристально присмотреться к тому, что могло тогда подразумеваться под словом «счастье». Долгое время, даже в послесталинскую эпоху, считалось незыблемым: «1938-1941 годы были самыми прекрасными и счаст­ливыми в жизни Советского государства и советских людей. Страна переживала период цветущей молодости, нового мощного подъема всей экономики и расцвет социалистической культуры. Одновремен­но повышалось благосостояние трудящихся»"'.

В статье по случаю 20-й годовщины Октябрьской революции из­вестный всей стране педагог Антон Макаренко 7 ноября 1937 г. разъ­яснял в газете «Известия» формулу счастья в Новом мире.

По его словам, в старом классовом обществе «человек всегда был специалистом именно по несчастью»[13], но благодаря Октябрьской ре­волюции, выдвинувшей новый образ счастья, «мы видим новые черты и новые законы человеческой радости, видим их впервые в истории. Именно эти новые черты позволяют нам произвести подлинную ре­визию старых представлений о счастье... Ведь наше счастье уже в том, что мы не видим разжиревших пауков на наших улицах, не видим их чванства и жестокости, роскошных дворцов, экипажей и нарядов экс­плуататоров, толпы прихлебателей, приказчиков и лакеев, всей этой отвратительной толпы паразитов второго сорта... Но счастье еще и в том, что и завтра мы не увидим их»^ш. Кроме того, Макаренко подчер­кивает, что это счастье связано с насилием: «Но наше счастье — это вовсе не подарок "провидения" советскому гражданину. Оно завоева­но в жестокой борьбе, и оно принадлежит только нам — искренним

Ргт 4 Огонек 30 августа 1940 № 24. 1-я стр обложки Молдавская крестьянка

и прямым членам бесклассового общества»[14]. И наконец, «в отличие от всякого другого мира, наш закон [закон «советского счастья», по мысли Макаренко] общий, закон государственный есть, собственно гоьоря, закон о счастье»[15] Таким обраоом, счастье, как его надлежало воспринимать всем, кого это касалось, воплощалось в исторически небывалом уровне развития советского общества.

Сталинская эвдемония (блаженство) как