месяцев от помолвки до свадьбы: девушка вспоминала об этой прогулке в часы уныния, особенно когда наступал вечер и на душе у нее становилось тяжело от тревоги и страха.

...Она еще вытирала слезы, когда на пороге дома появился дон Лизи Кирико с двумя большими свертками под мышкой. Он переменился до неузнаваемости.

— Святая мадонна! — вскричала тетка Анто. — Да что это вы над собой сделали, милый человек?

— Я? Ах, это... Борода...— пролепетал дон Лизи Кирико с жалкой улыбкой на толстых мертвенно-бледных губах.

Он не только побрился, но к тому же весь при этом порезался: щетинистая борода так прочно укоренилась в его впалых щеках, что он походил теперь на старого ободранного козла.

— Это я, я заставила его побриться, — поспешила вмешаться сестра жениха, донна Нела, женщина тучная, но удивительно подвижная.

С несколькими бутылками вина под шалью она, тяжело дыша, переступила порог, и ее шелковое платье цвета зеленого горошка, шуршавшее, как журчащий ручей, казалось, заполнило всю комнату.

За нею вошел ее молчаливый и хмурый супруг, такой же худой, как дон Лизи Кирико.

— А разве я ему плохой совет дала? — продолжала донна Нела, сбрасывая шаль. — Пусть невеста сама скажет. Да где ж она? Смотри, Лизи, ведь я тебе говорила! Она плачет... Ты права, доченька. Мы слишком уж задержались. Это он виноват, Лизи. «Брить мне бороду? Или не брить?» Битых два часа решал он этот вопрос. Разве теперь он не кажется моложе? Подумать только: жених с белой бородой, да еще в день свадьбы...

— Я ее снова отпущу, — прервал Кирико сестру и с грустью посмотрел на юную невесту. — Я ведь кажусь таким же старым, но ко всему еще более уродливым.

— Мужчина, осел ты эдакий, всегда остается мужчиной, красавец он или урод! — наставительно изрекла рассерженная донна Нела. — И не забывай, что ты в новом костюме! А то враз его обновишь!

И она принялась стряхивать с его рукавов сахарную пудру, просыпавшуюся из свертков со сластями, которые ее брат все еще держал в руках.

Было уже поздно; прежде всего следовало отправиться в муниципалитет, чтобы не задерживать чиновника, а затем — в церковь; свадьба должна была закончиться до наступления вечера: на этом настаивал дон Кирико, который весьма ревностно относился к своим служебным обязанностям. За столом он сидел как на угольях, особенно из-за сестры, любившей после сытного обеда пошуметь и повеселиться.

— Требуем музыки! Слыханное ли дело — свадьба без музыки?! Давайте плясать! Пошлите за слепым Сидоро... Тащите сюда гитары и мандолины!

Она так пронзительно кричала, что брату пришлось отозвать ее в сторону:

— Перестань, Нела, перестань! Ты должна бы понять, что я не хочу никакого веселья. Сестра вытаращила на него глаза:

— Как? Это еще почему?

Дон Кирико нахмурился и вздохнул:

— Подумай сама, ведь едва год прошел, как та бедняжка...

— Так ты и вправду еще о ней думаешь? — прервала его донна Нела с ехидной усмешкой. — И берешь себе другую жену? Ох, бедная Нунциата!

— Да, я снова женюсь, — проговорил дон Кирико, бледнея и опуская глаза. — Но я не хочу на свадьбе ни музыки, ни танцев. У меня совсем другое на душе.

Когда солнце стало клониться к закату, он собрался уходить и попросил тещу приготовить все необходимое для ее дочери.

— Вы же знаете, мне нужно звонить к вечерне, там, наверху.

Перед тем как выйти из дому, Марастелла бросилась матери на шею и опять разрыдалась; слезам казалось, не будет конца. Бедняжке не хотелось, - хотелось идти туда с ним одной...

— Да мы тебя проводим, не плачь, — успокоила ее тетка Анто. — Не плачь, глупенькая!

Однако она и сама плакала, а вместе с ними плакали и все соседки.

Невеселые проводы!

Одна только донна Нела, сестра Кирико, еще более румяная, чем всегда, не чувствовала никакого волнения: она, по ее словам, гуляла на двенадцати свадьбах и никогда ни в слезах, ни в сластях недостатка не было.

— Плачет дочь, разлучаясь с матерью, плачет мать, разлучаясь с дочерью. Так уж заведено! А теперь пропустим еще по стаканчику в утешение и отправимся восвояси, раз уж Лизи так торопится.

Все тронулись в путь. Это свадебное шествие напоминало скорее похоронную процессию. И, видя столь печальное зрелище, люди выглядывали из дверей, высовывались из окон или же останавливались прямо на дороге, смотрели на них и вздыхали: «Бедная новобрачная!»

Наверху, на небольшой площадке перед оградой, провожающие задержались, чтобы проститься с Марастеллой, ободрить ее и сказать несколько напутственных слов. Солнце уже садилось, небо горело красным пламенем, и море, казалось, тоже пылало. Снизу, из селения, поднимался смутный непрестанный гул, точно отзвук далекого грома, и волны задорных голосов ударялись о серовато-белую стену кладбища, погруженного в безмолвие.

Легкий серебристый звон маленького колокола, которым Лизи Кирико возвестил вечерню, прозвучал для провожающих сигналом к уходу. При звуке этого колокола стена кладбища показалась всем белее, чем обычно. Быть может, это произошло из-за сгустившейся темноты. Смеркалось, пора было возвращаться домой. И все стали торопливо прощаться, хором желая новобрачной счастливой жизни.

Только мать и две самые близкие подруги остались с неподвижной, как будто оглушенной Марастеллой. Облака, еще недавно пылавшие в небе, теперь потемнели и словно окутались дымом.

— Может быть, ненадолго зайдете? — спросил дон Кирико у женщин, стоявших возле калитки.

Но тетка Анто сделала ему незаметный знак, призывая его помолчать и обождать немного. Марастелла сквозь слезы заклинала мать увести ее обратно — домой, в деревню.

— Ради Господа Бога! Ради Господа Бога! — молила она.

Девушка не кричала, она говорила так тихо, таким дрожащим голосом, что сердце у несчастной матери готово было разорваться. Еще бы, ведь девочка, конечно, сильно перепугалась, потому что увидела кладбищенские кресты, среди которых уже скользили ночные тени.

Дон Лизи Кирико отправился зажечь лампу в комнатушке, помещавшейся налево от входа; он посмотрел, все ли там в порядке, и замер в нерешительности: возвращаться ли ему или обождать здесь, пока новобрачная позволит матери уговорить себя и согласится войти в его дом.

Он все понимал и жалел ее. Он сознавал, что непривлекательная внешность мрачного, уже немолодого человека не могла внушить его юной супруге ни привязанности, ни доверия; и собственное его сердце также было полно печали.

Еще накануне вечером он бросился на колени перед скромной могилой с небольшим крестом, на этом самом кладбище, и как дитя рыдал, прощаясь со своей первой женою. Отныне он уже не имел больше права думать о ней;