— Испытайте меня, — сказал он.
— Я не убивал никаких вьетнамцев — ни гражданских, ни вьетконговцев, ни солдат северовьетнамской армии — за весь год, что пробыл там.
Он сохранял спокойствие.
— Но вы получили орден Почета за уничтожение пулемета и четырех солдат противника. Я читал реляцию.
— Это ошибка. Дурацкая ошибка. Если такое дело было, то его совершил кто-то другой, а я получил его орден.
Он был потрясен.
— Вы хотите сказать, что не совершили того, что вам приписывают?
— Совершенно верно.
— Но этого не было в газетах, — сказал он. На его лице было написано недоверие.
— Никто не потрудился проверить, — сказал я. — Ведь для этого не было оснований. Они поверили, что я пытался убить президента, и теперь их интересует только это убийство.
Бедный, трогательный доктор Гудмен! Он все еще пытался быть рассудительным и настойчиво продолжал задавать вопросы.
— Вы отправились в Белый дом получать орден, который не заслужили.
— Да.
— Почему?
— Судьба. — Я пожал плечами. — Я хотел рассказать президенту, что сделала со мной и с ребятами вроде меня его грязная война. Как я мог упустить такую возможность?
— И что именно вы сказали президенту?
— То, что я сделал во Вьетнаме, — это была сущая ложь.
Доктор Гудмен серьезно смотрел на меня, и в его встревоженном лице я видел смятенное, изборожденное морщинами лицо отца, когда он рассказывал мне о годах, проведенных в концентрационном лагере, об испытаниях, которых я не понимал, и я признался во всем. Я рассказал ему о своем первом патруле. Как сержант Стоун перерезал горло мальчику, а потом был убит и обезглавлен. Я рассказал о капрале Долле, который отрезал палец у снайпера и как одержимый вел нас через лощину, а потом получил пулю в голову от хладнокровного капрала Томаса. Я рассказал о лейтенанте Колдроне, который преследовал меня, и о Хэммере, который застрелил мальчика и пытался убить меня. И о том, как я убил Хэммера, а потом лейтенанта, Уэйда и Холи. Я рассказал ему о бойне в той деревне, о Верзиле, о генерале Ганне и полковнике Клее. Все это хлынуло из меня, и когда я кончил, то почувствовал облегчение, которое наступает, лишь когда просыпаешься от страшного кошмара.
Бедный доктор Гудмен! Моя лихорадочная исповедь потрясла его до глубины души. Он не мог понять ее, как я не мог понять страшную исповедь отца. Все, что ему оставалось, это продолжать логические рассуждения до абсурдного конца.
— Но почему вы пытались убить президента? — спросил он.
— Я не пытался. Я стрелял в адъютанта, чтобы защитить себя.
Доктор Гудмен еще больше расстроился.
— Ваши адвокаты знают о том, что вы мне рассказали? — настаивал он.
— Нет, знаете только вы.
— Вы хотите сказать, что вас отдают под суд за то, чего вы не совершали, а не за то, что совершили?
На это я ничего не ответил. Мы серьезно смотрели друг на друга. Он дрожал, когда встал со стула, и качал головой в печальном недоумении. Я больше не видел в его лице трагического лица моего отца. Мне не надо было спрашивать о его решении относительно мое-то душевного здоровья. Бедный доктор Гудмен!
12
Мой процесс продолжался три дня. Адвокаты, несмотря на протест, сделали официальное заявление о моей невиновности на том основании, что в момент совершения преступления я был якобы в помраченном состоянии и не мог отличить добро от зла. Два охранника и адъютант с рукой на перевязи показали, что я целился в президента, а адъютант прыгнул, чтобы его загородить, и был ранен. В доказательство был представлен телевизионный фильм, показывающий момент, когда я выстрелил из пистолета. Обвинение приготовилось вызвать еще многих свидетелей для подтверждения показаний охранников и адъютанта, но защита сочла ненужным заслушивать показания других очевидцев, чтобы сберечь время суда. Доктор Уайли засвидетельствовал, что, по его мнению, я был психически здоров и способен отличить добро от зла в момент выстрела. Под перекрестным допросом он признал, что не знает, почему я пытался убить президента. Доктор Гудмен, единственный свидетель защиты, показал, что во время преступного действия я был невменяем и не мог отличить добро от зла. Под перекрестным допросом он заявил, что понимает, почему я хотел убить президента, но не может подкрепить свое суждение фактами. Я видел, как во время дачи показаний он нервно сжимал и разжимал руки. Бедный доктор Гудмен! Мои адвокаты возражали против дачи мною свидетельских показаний. Я не протестовал. Никто не вызвал для дачи показаний президента. В своем напутствии присяжным судья сказал, что противоречивые показания психиатров основаны на мнениях, а не на фактах, и рекомендовал не принимать их во внимание при вынесении вердикта. После часового обсуждения присяжные признали подсудимого «виновным в попытке убийства президента Соединенных Штатов». Мои адвокаты сразу попросили о снисхождении, учитывая год боевой службы во Вьетнаме и награждение орденом Почета за доблесть «при защите народа и принципов страны». Теперь я ожидаю приговора суда. Сначала я беспокоился о том, каким будет приговор. А теперь меня ничто не волнует. Какое это, в сущности, имеет значение?Нью-Йорк. Сентябрь 1971 — октябрь 1972