встреча в Шуази-ле-Руа стала, если вдуматься, чудесной случайностью. Сорок лет прошло, прилетел ангел, душа вознеслась в небеса, на тротуаре стоит женщина, она зарылась лицом в листву лавра, и в пространстве нежданно мелькает призрак сестры Маргариты.

– И вот уже два призрака вместе пьют чай, – завершает она.

– У мамочки вкусный чай, правда?

– Жорж, вы даже не представляете, насколько точно выразились: я действительно превратилась из женщины в призрак.

– Я совсем не это имел в виду. И не это хотел сказать.

– Чай и вправду чудесный. Ваша мама всю жизнь хорошо готовила?

– Всю жизнь. Мамочка ведь снова вышла замуж. Потом опять овдовела. Но продолжала готовить для себя одной.

– Вот здорово! В наши дни это большая редкость.

– О, ты даже представить себе не можешь! Она прямо с ума сходила по вкусной еде. Стояла у плиты с шести утра до девяти вечера. Так и провела весь свой век за стряпней. Тебе этого не понять…

– А мы обязательно должны быть на «ты»?

– Почему ты спрашиваешь?

– Потому что меня это стесняет, – ответила Анна Хидден.

– Мы ведь всегда были на «ты».

– Меня это стесняет. Мне это неудобно.

– Но не можем же мы перейти на «вы»! Вот это было бы совсем уж неудобно. Анна-Элиана, ну что ты такое говоришь! Мы с тобой знакомы целую вечность. Вот что, встань-ка на минутку.

Он протянул ей руку, и они поднялись на второй этаж.

Оба замолчали.

Они вошли в спальню матери Жоржа. Анна Хидден испытала чувство неловкости от своего незваного вторжения. Посреди комнаты высилась кровать с медными шарами по углам. Покрывало было вышито вручную. Ей почудилось, будто тело Эвелины Роленже все еще покоится на этом ложе.

– Мамочка вышивала это покрывало целых шесть лет.

– Представляю себе. Очень красиво получилось.

– По-моему, безобразней некуда.

– Ты скучаешь по стряпне твоей матери?

– И да и нет. Тебе трудно понять. Это меня угнетало. По крайней мере, теперь я смогу похудеть.

Анна разглядывала трюмо черного дерева начала XX века.

Она уже не понимала, как и зачем очутилась в этой пыльной запущенной комнате, в незнакомом предместье, расположенном к югу от Парижа.

– Вот фотография, которую я хотел тебе показать.

– Да…

В массивную рамку красного дерева были втиснуты, частично заслоняя друг друга, шесть снимков – все классы начальной школы.

Анна присела на краешек постели, на покрывало, вышитое руками Эвелины Роленже.

На одном из этих старых фото она сидела рядом с сестрой Маргаритой. Ее волосы были заплетены в косички, толстые шерстяные носки доходили до коленок, а он стоял во втором ряду, одетый, как и она, в черную блузу. Только на голове у него был берет.

– Вот он ты!

– Даже смотреть странно. До чего давно это было…

У нее снова защипало глаза от навернувшихся слез.

– В те времена ученики еще имели право носить головные уборы в школе.

Она отложила массивную рамку красного дерева на покрывало.

– Может, поужинаем вместе? Составишь мне компанию? – спросил Жорж. – Заодно рассказала бы о себе…

– Только не сегодня.

– Ну конечно, не сегодня. Как-нибудь в другой день. За городом. Все равно я здесь не живу. Я живу в Тейи. Это департамент Йонна. Собственно, мой дом и стоит прямо на берегу Йонны. Но сперва мне нужно выставить на продажу мамочкин дом…

– Ты продашь всё, что принадлежало твоей матери?

– Да.

– Всё-всё?

– Да.

– Может, ты и прав.

– И в то же время мне очень тяжело со всем этим расставаться, ты даже представить себе не можешь. Но у меня самого уйма вещей. Не знаю, зачем она хранила здесь столько вещей… И не знаю, зачем я сам собираю у себя столько вещей… Ты по-прежнему живешь в Бретани?

– Нет.

– А твоя мать… еще жива?

– Да.

И она добавила, чуть понизив голос:

– Мама живет все там же.

– И что же… она продолжает ждать?

– Да, в нашем старом доме. Каждый день. Год за годом. Ждет всю жизнь.

Она подошла к лампе у изголовья постели. И сказала:

– Вообще-то мне бы надо съездить навестить ее в воскресенье, на будущей неделе.

И Анна со вздохом пояснила, словно оправдываясь:

– На праздник Трех царей.^[1]

Она выпрямилась. Вернула на стену деревянную рамку. И снова загляделась на свои косички, на свои детские, такие круглые и серьезные, глаза, на фланелевые рукава, торчащие из школьной блузы.

– Пойдем вниз, – сказал он. – Там у меня есть совсем свежий мармелад. Я сам его сварил. Не хочу хвастать, но, уверяю тебя, он такой вкусный, пальчики оближешь…

Они спустились по лестнице.

– Где он находится, твой город? – спросила она его.

– На границе с Бургундией. Йонна протекает как раз рядом. А я живу посередине между Сансом и Жуаньи. Ты обязательно должна приехать ко мне. Рестораны у нас там великолепные. Знала бы ты, как это ужасно – есть в одиночестве. Ты даже представить себе не можешь.

– Неправда! Мне вот всегда нравилось есть одной, в полном покое, примостившись у окна.

– Ненавижу такую еду.

– А я просто обожаю.

– Приходится есть слишком быстро.

– Вовсе нет.

– И вдобавок на тебя глазеют прохожие.

– Да, верно, глазеют, и это не самое приятное. Но есть одной, в тишине – это для меня настоящее удовольствие.

– Не соглашусь с тобой. Именно по причине тишины еда теряет всю свою прелесть. Ты пробуешь, смакуешь, жуешь, пьешь, и при этом даже не можешь выразить вслух свои ощущения. Если бы ты знала, как я страдаю оттого, что ем в одиночестве. Пожалуйста, поужинай со мной!

В голосе Жоржа звучала мольба. И это было совсем уж невыносимо. Она положила руку ему на плечо. И твердо сказала:

– Как-нибудь в другой раз, Жорж.

Они пересекли сад. Он нашаривал бумажник в кармане пиджака.

– Моя визитка… мой номер телефона…

– Ты уже дал их мне.

На национальном шоссе № 6 она резко остановила машину.

Ей хотелось отдаться горю сейчас же, без промедления.

Или, вернее, она предпочитала встретиться с терзавшим ее горем один на один, вдали от чужих глаз.

Она сняла номер в отеле.

Это было в Альфорвилле. Ее окно выходило на торговый центр и гараж. Станция обслуживания еще работала. Она вышла, чтобы купить бутылку воды и шоколадный батончик с глазурью. Заперла дверь комнаты, сбросила туфли, подошла к кровати, резко, рывком сорвала с нее покрывало, не раздеваясь забралась в постель и свернулась клубочком под простыней.

Чуть позже она встала, преклонила колени на голом полу комнаты и, положив скрещенные руки на тюфяк, начала молиться вслух, как бывало в детстве.

И снова скользнула в свою норку между простынями, уткнулась лицом в подушки.

Наконец поток слез иссяк, и на смену ему пришла боль, невыносимая, острая.

И боль затопила всё.

* * *

Стоит глухая ночь. Она отпирает калитку,