улыбнулась, и мы пошли по лестнице вверх, на второй этаж. Быстро прошмыгнули мимо двери учительской.

Весьма возможно, что именно в этот августовский день все учителя собрались держать «военный совет» перед началом учебного года. И их удивлению не было бы предела, если бы они увидели, что ученик четвертого, то есть бывший ученик четвертого, а теперь уже пятого класса Олав Теэсалу сгорает от желания поумнеть, набраться знаний, и, словно первоклашка, является уже теперь в школу с собакой, напевая: «Поумнеть стремиться должен каждый человек, ведь пора посева — это юность…» Но тут же я догадался, что будь там, за дверью, хоть одна учительница, она, конечно же, вышла бы посмотреть, что за странное постукивание по паркету раздается в коридоре. Я вернулся к двери учительской и попробовал тихонько повернуть дверную ручку. И — вот чудо — эта дверь тоже не была заперта. Гладкие блестящие учительские столы выглядели удивительно пустыми, только на одном из них лежал снятый со стены стенд расписания, рядом с ним кучкой лежали цветные таблички. Я знаю, что у каждого учителя своего цвета таблички, и вскоре из этих разноцветных кусочков составят своеобразный узор, согласно которому мы начнем класть в ранцы учебники и зубрить домашние задания… Стол учительницы Маазик, стоящий под самым окном, был во время занятий всегда нагружен стопками тетрадей, как ломовая лошадь: наша классная руководительница преподает эстонскй язык и жутко любит задавать писать сочинения, у нее прямо-таки особая слабость к сочинениям. Но теперь на ее столе нежился лишь солнечный зайчик. Однако мне не следовало задерживаться здесь, в дверях учительской, надолго, ведь в любую минуту мог кто-нибудь прийти и спросить строго: «Мальчик, что ты здесь делаешь?» А я в ответ: «Прячу собаку!» — да?

Лишь одно мне хотелось посмотреть, уж коль скоро я тут оказался. Весной мы с Эльмо поспорили как раз насчет двери учительской, куда недавно вставили новое стекло. Эльмо сказал, будто это такое хитрое стекло: снаружи, из коридора, оно выглядит просто матовым, но если смотреть из учительской, то оно совершенно прозрачное, так что учителя видят, кто стоит за дверью и с каким выражением лица. Я тогда возражал, мол, если в дверь вставлено матовое стекло, то оно матовое с обеих сторон. Эльмо сказал, что я тупица и лапоть, он-то как раз недавно читал в газете, что для дверей учительских изготовляют особое стекло. Подумать только, до чего же длинное название должно быть у такой фабрики стекла: «Фабрика по изготовлению особого дверного стекла для учительских». Мы поспорили. И довольно громко. И поскольку это происходило на уроке пения, Эльмо сразу же после урока вынужден был пойти «на ковер» в учительскую, так что у него появилась великолепная возможность проверить собственные утверждения. Я в тот раз ждал Эльмо тут, в коридоре, у этой двери, надеясь, что он все-таки человек чести и в интересах науки скажет, выйдя из учительской, правду, но Эльмо был зол, как паук, и на мой вопрос выпалил: «Конечно, просвечивает! Твоя глупая рожа светилась сквозь дверное стекло, как полная луна! Во!» В тот раз мы спорили на жевательную резинку, и я отдал ему ее, потому что проспорил. Но теперь оказалось, что он тогда сжульничал: стекло двери учительской просвечивало изнутри не больше, чем снаружи! Ну-ну, первого же сентября придется сразу стребовать с Эльмо жевательную резинку, которую он получил обманным путем…

Я тихонько закрыл за собой дверь, и мы двинулись дальше. Леди посматривала на меня, ничего не понимая, но шла все время рядом со мной. Действительно, дело было странным: двери всех классов и кабинетов оказались открыты, даже дверь в музыкальный класс! Учительница пения во время учебного года стерегла музыкальный класс старательнее, чем зеницу ока: опасалась за дорогой и сложный стереограммофон, который мы пытались заставить играть при каждом удобном и даже неудобном случае. Но сейчас — дверь настежь… возникло искушение включить граммофон и нарушить колдовскую тишину, царившую в школьном здании. Я даже поднял прозрачную пластмассовую крышку проигрывателя, но там не было пластинки, и я подумал: «Ах, ладно, еще этого приключения мне только не хватало — как Йоозеп Тоотс на крестинах у Кийра»^[2].

В зале тоже не было ни души, блестел недавно навощенный паркет и замечательно пахло скипидаром. Леди, несмотря на свое английское происхождение, никогда не ходила по паркету, она заскользила, словно на льду, обиженно поджала хвост и морду сделала недовольную. В двери каморки для хранения спортинвентаря, находившейся позади зала, торчал ключ. «Просто день открытых дверей!» — подумал я. Ключ от каморки мне бы и не потребовался, но был и не лишним. Итак, здравствуй, школьная каморка! Дважды ты спасала меня и Мадиса от зубного врача и один раз от жутко болезненного укола в спину. Спаси же и теперь от жадных лап похитителя собаки! Когда-нибудь, когда я постарею и умру, сюда повесят серебряную табличку: «Здесь в юности скрывался знаменитый исследователь неизвестных земель Олав Теэсалу».

Эта маленькая каморка без окна была устроена тут когда-то очень давно. Тогда в совхозном центре еще не было Дома культуры и кинопередвижка крутила фильмы в школе. В те времена мой отец еще был мальчишкой и ходил сюда смотреть «Приключения Тарзана». Еще и теперь видны пробитые в стене каморки две прямоугольные дырки, через которые фильм показывали на белом экране, который вешали на противоположную стену зала; правда, теперь эти дырки заклеены со стороны зала обоями, но изнутри, из каморки, они кажутся маленькими странными нишами-полочками. Кто-то так их и использовал: в одной стояла открытая баночка с краской, в другой лежали ножницы и большая кисть. Ну конечно, ведь в школе шел ремонт. И как это я раньше не сообразил! Потому-то и этот день открытых дверей, ясно — свежая краска должна высохнуть. Поскольку зал используется у нас как спортивный, в бывшей кинопроекторской теперь обычно лежат борцовские маты, стоит «козел», лежат мячи и хранится другой спортинвентарь, а теперь сюда сложили еще и рулоны обоев, банки с краской, пакеты с клеем…

Я сел на кипу матов. Леди легла, положила голову на передние лапы и закрыла глаза.

— Ну, Леди, здесь нам придется расположиться надолго. Посидим тут вдвоем и подумаем про жизнь, верно?

Леди раскрыла пасть и лениво постукала хвостом по мату: тук-тук-тук!

3

Она лежала тихо, словно изваяние, красивая собака, лишь половина которой принадлежит мне. Когда я был поменьше, время от времени задавал себе вопрос: какая же половина моя?