режь… моя… Чист? Или еще? Уходи.

В долг не играю. Не занимаю… Ты? Садись…

Возле него ворох вещей. Он обводит взглядом камеру и кричит:

— Кто еще? Налетай! Не хотите? Дело ваше, счастье наше.

Он щедро платит хозяину карт проценты с выигрыша, тут же выигрывает эти проценты, меняет казенное холщовое белье на только что выигранное вольное, надевает сатиновую рубаху, диагоналевые брюки, прячет деньги, в изголовье складывает вещи, закуривает и ложится на нары. Все глядят на него и шепчутся:

— Вот везло-то.

III

Арестанты гуськом ходят по выбитому ногами каменному кругу на тюремном дворе. Из-за стены им виден телеграфный столб и макушка побуревшего холма.

— Кругом арш! — командует надзиратель.

Арестанты оборачиваются и идут по кругу в другую сторону.

— О-о, гляди, гляди!

На холме появляется баба в розовой юбке и в голубом платке. Она из-под руки вглядывается в арестантов, срывает с головы платок и по-деревенски плачет.

— Эге, птица голосистая!..

— Чья это?

— Моя, — угрюмо говорит Обрубок.

— Покажи ей кулак: чего она распелась тут?

Обрубок машет жене рукой и свирепо шипит:

— Иди, иди отсюда!

Баба плачет громче и то скрывается за стеной, то выплывает из-за нее. Ветер треплет ее платок и доносит слова:

— Де-эточки-и малы-е-еэ…

— Э-э, чорт!

Кузьке тошно: однажды сестра вот так же причитала над ним. Он вспоминает родную хату, огород, грозит жене Обрубка кулаком и кричит:

— Замолчи, холерра!!

— Цыц, а то в карцер!

— А чего она ревет?

В дверях появляются начальник тюрьмы и старший надзиратель.

— Кто кричал? Ага, в карцер!

— За что?

— За то, что кричал.

— А ей можно? — указывает Кузька на бабу. — Воет, хоть картину с нее пиши.

— Ты разговаривать? В карцер!

Надзиратели волокут Кузьку в тюрьму, и вскоре из окна полуподвала вырывается гул шагов, брань, треск захлопываемой двери и крик:

— Остынь!

— Ладно, остыну! — из карцера кричит Кузька и ухарски запевает:

Двор широкий, нету кочек,

Зато много одиночек!…

Январь-февраль-март-апрель,

Январь-февраль-март-апрель…

Надзиратель выносит лесенку, взбирается по ней к окну карцера и запирает его на толстую железную заслонку:

— Пой, хоть лопни!

Нету счастья, много горя,

Конвой ходит в коридоре…

— Эх, отведет Кузька душу! — с завистью говорит Лотошник. — В камере не распоешься, а в карцере можно.

На соборе часы били,

Нас в окружный выводили…

А баба все причитает и взмахивает руками. Платок ее то касается земли, то взлетает. Обрубок глядит в землю.

Присудили не надолго

Разольется пять раз Волга…

Лотошник хочет подхватить припев, но грек дергает его за рубаху и молит:

— Ны пой, Васа: карцур заберут, а меня таска, со таска. Как одын камара останусь?

— Попеть хочется, — оправдывается- Лотошник.

— Таска меня…

— Ну, не буду, не буду. Экий ты…

— Кончай прогулку!

Обрубок косится на плачущую жену. Арестанты гуськом скрываются за дверью и уносят в камеру хриплый плач и веселый припев Кузьки:

Январь-февраль-март-апрель,

Январь-февраль-март-апрель…

IV

Молнии золотом оплескивают тюрьму. В камере нечем дышать, а грек лежит под суконным, бушлатом, стучит зубами и бормочет:

— Бура, гароза, гароза йдот.

С воли доносится скрип тяжело нагруженной телеги.

— Хлеб с поля везут, — мечтательно бормочет Кривой.

— Молчи ты о своем поле!

— В такую пору на лошадей ходить хорошо, — говорит конокрад Усов. — Сядешь при лужке, в лесочек, рявкнет гроза, снимаешь с лошади путы, садишься на нее, на голубушку, и гонишь. Не догонят.

— То-то тебе ногу выкрутили. В грозу все воровал?

В окна врывается ветер, кружится по коридору и гудит в отдушниках. В нижнем этаже с дребезгом захлопывается окно. Вспыхивает молпия, грохочет гром, по крыше барабанят относимые ветром капли дождя. Арестанты забываются, а грек ловит ртом воздух, ерзает головой по подушке, вскидывает к сверкающим молниям руки и в отчаянии хрипит окну, грозе и богу:

— Бей, убивай, не надо болшь… Ну, бей! А-а-а… Бей, проклятий! Не хочу…

Клочков сползает с нар и спешит к греку:

— Ты что это? Слышь, молчи. Не надо так. Кого клянешь? Кончина, поди, подходит к тебе, а ты чего? Ты призывай бога, молись. Как не умеешь? Я научу, слушай…

Грек вскакивает на колени:

— Шито, малитва? слихал, слихал…

Клочков следит за его сухими руками, за вздрагивающим при раскатах грома лицом и шепчет:

— Христос разбойника простил, помнишь?

— Оторвись! — взвизгивает грек и зовет: — Куза, Васа, Васа!

— Да Христос с тобой, — успокаивает его Клочков и будит Лотошника: — Василь, Василь, греку худо, слышь!..

Лотошник глядит на окна и идет к греку:

— Чего ты?

— Васа, ты товарыш, Куза товарыш, как братья мои…

Помирать я…

— Зачем помирать? Вот выдумал.

— А Куза, позови Кузу, — тревожится грек.

— Кузя в карцере песни поет.

— Та, та! — кивает грек и указывает на Клочкова. — Эта пришел и сё самотрит, самотрит.

— Уйди, святой, — говорит Лотошник Клочкову и утешает грека: — Умирать успеешь еще. Отбудешь арестантские роты, я отбуду каторгу, ахнем с тобою дельце и подадимся в Персию инжир есть, поправляться. В твою Грецию махнем. Выпей воды.

— Та-та-та… сё, сё Хроций, Хреций…

Грек роняет чайник, комкает рубаху и царапает сведенными пальцами грудь. Лотошник видит на его гуоах красную пену, ютдается к двери и стучит в нее:

— Фельдшера! Фельдшера!

Камера оживает, в коридор врывается гул шагов, щелкает замок, и на пороге появляется старший:

— Кому тут фельдшера?

— Человек помирает, — отвечает Лотошник. — Не ищи приключения.

Старший трогает грека за ногу:

— Попандуполо, слышь? Попандуполо…

Веки грека обнажают белки, смыкаются и дрожат, как на огне.

V

Кривой решил подслушать молитву Кузьки и борется с дремотой. Вместе с ним крепятся парни, поранившие в драке стражника, два крестьянина, которым на базаре в сдаче кто-то всучил по фальшивому полтиннику. Кузька видит это и ярится. Дурачье! Двенадцать лет тому назад его самого одурачили этой молитвой. Сколько вытерпел он с тех пор! Его били в сыскных, на базарах и ярмарках, в волостных правлениях, в участках. Били все, у кого была сила, били кулаками, камнями, ножнами шашек, ключами, нагайками. Били словами, намеками на правду, справедливость и закон. Десятки раз допрашивали его, четыре раза судили. И ни один судья не узнал в нем Кузьку Хмару, бывшего батрака, который крал и чувствовал, что погибает, шел на кражу и мечтал о том, что вот он