украдет, купит за Кубанью земли, женится, будет сеять хлеб, драть в горах диких пчел, ходить за форелью. Ведь в миллион раз лучше пахать, сеять, чем воровать, быть в руках полицейских, сыщиков, приставов, урядников, скупщиков краденого, надзирателей и начальников тюрем. Это петля, могила. И не убежать от них Кузьке: оплела паутина неудач, суды, надзоры. Нет, не жить ему за Кубанью, не есть своего хлеба!

Кузька закрывает глаза и думает: «Игру бы хорошую затеять, что ли». Хорошо выигрывать, глядеть на взволнованные лица, притворяться спокойным и быть скупым на слова. Быстро летит время, в виски стучит, голос любовно, как горец лошади, шепчет в уши: «Не горячись, тише, тише», — и вдруг гаркнет: «Несись, по кушу, по кушу! Так! Так! Еще!» И опять ласково шепчет: «Ша-ша, тихо, тихо, сорвешься». Кузька поднимает голову, зовет Обрубка в угол, садится рядом с ним и шепчет:

— Ну, запоминай:

«Шла матушка Марья, шла и приустала, легла и приуснула, и снился ей сон. Над рекою Иорданью жиды Христа распинали, терновый венок надевали, с подножки кровь проливали. Вставала матушка Марья, рыдала, к земле припадала: кто мой сон трижды вспомянет, будет избавлен от пытки и всякой напасти.

Аминь».

Понял?

— А как не. Ладная молитва.

— Ну, только никому чтоб, а то не поможет. Шепчи за мною: «Шла матушка Марья»…

— «Шла матушка Марья», — повторяет Обрубок и трогает Кузьку за руку: — Слышь, как же это: божья матерь, а Марья!

— А тебе что за дело?

— Да ведь Марья-это баба какая-то, а тут молитва.

Кузька щелкает Обрубка по лбу:

— У тебя тут что, мякина?

— Не мякина, а нету в молитвах про Марью. Да чего ты сердишься? Я к тому, чтоб молитва пользительнее была. Ну, «Шла матушка Марья…»

— «…Шла и приустала, легла и приуснула…»

VI

От тоски проигравшийся Кузька придумал злую забаву: добыл лист бумаги и, собрав арестантов, полушопотом объявляет им:

— Ну, ребята, начинаем любовь крутить, но тес, а то…

— С кем крутить-то?

— С Сенькой.

Сенька, трусливый вор, выдал кого-то, сидит в одиночке и не выходит на прогулки.

Кузька карандашом пишет ему от имени арестантки Насти записку. Узколоб глядит ему под руку и с усмешкой читает:

— «Сеня, ягодка, увидала тебя у окошка и без плачу писать мне нельзя. Так прямо слеза и заливает…»

 Ловко…

— Не мешай.

В конце записки Лотошник рисует пронзенное стрелой, похожее на репу, сердце. Под сердцем Кузька старательно пишет:

«Сене от мово сердечка», —

под хохот камеры читает записку, сворачивает ее, перевязывает ниткой и через волчок отдает арестанту-уборщику:

— Передай, да смотри мне…

И опять в камере скучно, тоскливо. Лишь после обеда от двери раздается:

— Кузька! — и из волчка на пол падает сверточек.

В сверточке записка Сеньки и пучок его русых, перевязанных суровой ниткой, волос.

— Ну, тише…

Кузька, подражая дьякону, выпрямляется и начинает:

— Гм, кх, господи, благослови.

«Настенька, письмо твое нарушило мои горькие, несчастные думы. Ты враз влюбилась в меня, потому глаз у меня особенный и судьба фортунит. Жизнь моя потерянная, а из меня мог человек выйти, кабы с блатными не связался. Нащот делов я сильно горячий. В тюрьму прихватили по одному делу, в газетах даже печатали, как в номерах „Якорь“ какие-то взяли у одного больше двух тысяч. Меня пришивают безвинно, ничего я не знаю и отошьюсь, потому не дурак.

Пропиши про свое дело. Я твое письмо целую несчетно раз и под подушку на ночь класть буду…»

— Вот, и есть же еще дураки.

Кузьке противно, но он смеется и потирает руки:

— Так, попал я, значит, в невесты. Ню-ню-ню, Сеня.

А у Сени в конторе деньги есть. Это мы знаем и завтра черкнем ему:

«Сеня, ягодка, ниток выпиши, хочу тебе носочки на вечную память связать».

Потом попросим его прислать бельишко постирать, платочков для вышивки купить. А там и до полиции дойдем и вывернем его, жабу, шиворот-навыворот…

VII

Кривой повторяет кусочки подслушанной Кузькиной молитвы и кивает на блекнущий за окном сад:

— Сад-то, сад, выйти поглядеть бы, а?

— И без сада цел будешь! — ворчит конвойный.

— Ну, и не надо. И-и, беда какая. У мине, как хочешь знать, сад получше отого. Вишни этой, сливы, и сморода есть. Прошлым летом грушу прхпцепил. Окляматься должна. Бессемянка будет, чисто канфет.

Из кабинета следователя выводят Обрубка:

— Следующий!

Кривой одергивает бороду, боком проходит за дверь и вытягивается.

— Студнев?

— Я самый, ваше благородие.

— Постарел. Видишь, до чего дела лошадиные довели тебя.

— Худо, что и говорить. Вот хоть бы столичко хорошего, — Кривой показывает следователю кончик мизинца, — а то ни-ни. А вить, запонапрасну я. Ну, хоть бы там что, не жалко б, а то вить…

— Ну, ну, поймали тебя, ранили…

Кривой таращит глаз:

— Ранили-и? Да это мало ли что? Это и вы, примерно, пойдете в проходку леском, а я в вас-бах! — стало быть, и вор вы?

— И глаза вот у тебя нет.

— Я и не говорю, что есть. Что правда, то правда: калека я. Так за это и страдать должен? Ни свет, ни заря, а я в лесе. Гнался за лисой, а она, сами знаете, анафема, а тут еще туман был, я на колючку и напоролся.

— И ухом на колючку напоролся? — улыбается следователь.

— Эта? — оттопыривает Кривой простреленное ухо. — Эта парнишкой еще. Ружье у мине было, чистая негодь, хоть кинь, а достатки наши на новое не тово. Я в зайца бац из него, а это самое, пистон куда вдевается, бац оттеда да прямо по уху мине, так кровь и потекла. Это что, все под богом…

— Конечно. Только доктор говорит, что ухо твое прозтрелено.

— Дохтур? — возмущается Кривой. — Да что они, вроде бога пли как? Сколько годов прошло, как тут узнать?

Это как же? Ножом откромсаете вы себе палец, а он будет говорить: не-ет, это топором сделано? Не верьте вы, ваше благородие.

— Как же не верить?

— А так. Я вам скажу. Я все знаю. Заболел раз сын у мине. Дохтур наш, Лексей Петрович, поглядел и отрезал: ну, Яков, крыш ему. Баба выть. Ну, а я, хоть и темный, думаю: нет, погоди. Беру сына да до бабки. И что ж вы думаете? И по ею пору живой. Вот, вить, а вы-дохтур.

Оно, слов нет, образованность ихняя капиталы зашибает им, а только это что ж? Выходит, он лучше мине знает, как и что я сделал?

Кривой глядит на мелькающие под руками следователя страницы «дела» и думает: «А ловко я ему загнул, я могу, даром, что мужик. Ты на испуг Якова не бери».

— Вот видишь, — говорит следователь, — темно в твоем деле. Делай, как хочешь, но я советую