человека всякая бывает фантазия: и отправься
сильно подвыпивший Сидор по тому мосту, который перестилался. На мосту
с одной стороны доски были уже положены, но еще не были пришиты
гвоздями, а с другой только и было положено, что нужно было для
перехода плотникам; в промежутке же зияла четырехсаженная пропасть в
самую речку. Как уж это вышло, одному Богу известно, но только рано
поутру, когда вышли плотники на работу, то, к великому своему ужасу,
увидели Сидора уже мертвым: висит несчастный вниз головой над
пропастью, а ноги застряли между двумя досками мостовой настилки. Так и
кончил жизнь Сидор медленной, мучительной, страшной смертью.
Не прошло, кажется, и года со дня несчастной смерти Сидора
Павлочева, как грозный суд Божий постиг и другого брата, Илью. К этому
времени Илья остался жить бобылем: была у него жена – умерла; сын ушел
на шахты и не давал о себе известий; была еще дочь вековуша, девушка
хорошей, благочестивой жизни – та с отцом не жила, а может быть, тоже
умерла – этого я не помню; но знаю только, что Илья в то время жил
одиноким, старым, сердито-хмурым стариком, не входившим в общение ни с
кем, кроме Ульяны Косткиной, своей ближайшей соседки, которую он
продолжал ненавидеть по-прежнему. И вот, накануне вешнего Николы, нашли
Илью Павлочева в его избе с раскроенным надвое черепом...
В местности нашей, когда произошло это событие, преступления,
подобные тому, которое совершено было над Ильей Павлочевым, были крайне
редки: все наше село было потрясено событием, а становой, так тот
заклялся, кажется, ни пить, ни есть, пока не разыщет убийцы. Но дело
это оказалось не под силу нашему становому: убийца как сквозь землю
провалился, не оставив по себе и следа, хотя много перетаскали народу и
в становую квартиру, и к следователю, да все понапрасну – на убийцу
так-таки и не напали.
И решено было властями: предать это дело воле Божьей...
Убили Илью Павлочева 5-го или 6-го мая. Труп его был найден
накануне Николиного дня, а убит-то Илья был двумя-тремя днями раньше,
как определил доктор, производивший вскрытие. Шел Рождественский пост.
В начале декабря, или в самом конце ноября, тоже, стало быть, близ
Николы, то, что было не по плечу властям земным, легче легкого
разрешилось властью небесной; и разрешилось так, что мы все, бывшие
очевидцами, только руками развели да ахнули. А было с чего ахнуть!
В тот год сильно затянулась у нас осень: в начале декабря о снеге
не было и помину. Выпадал, правда, снежок, да тут же и таял; затем
землю схватило морозцем, разъяснилось небо, морозы усилились и комками
сковали дорожную грязь: много боялись тогда, что повымерзнут озими,
неприкрытые от стужи зимним покровом... На нашу железнодорожную
станцию, к дорожному мастеру, в такую-то погоду и дорогу, заехал
повидаться старичок-приказчик из соседнего с моим имения. Не успел он
по приезде задать своей лошади корму, как она зашаталась в оглобях,
рухнула на землю и вмиг издохла. Старичок-приказчик, человек бывалый и
опытный, сразу распознал, что лошадь пала от сибирской язвы и тотчас
послал на село привести кого-нибудь из мужиков, чтобы закопать ее
вместе со шкурой. Пришли два брата Стефановых, договорились за работу
получить целковый, привели в хомуте свою лошадь, связали падаль за
ноги, закрепили ее веревкой за гужи и сволокли в овраг, в укромное
местечко, а свою лошадь поскорее – домой, чтобы не заразилась от
издохшей. Вернулись Стефановы в овраг, чтобы закопать падаль и тут
вспомнили, что, ведь, шкура-то тоже денег стоит: рубль-то рублем, а от
шкуры-то и четырьмя можно попользоваться; кто там узнает, что она с
падали? Вздумано – сделано: содрали они шкуру, падаль кое-как закопали
в мерзлую глину оврага, а шкуру потащили к себе домой. Дело было уже
поздно вечером, и уже настолько стемнело, что можно было смело тащить
добычу – никто не увидит... Вот, тут-то и совершилась над Стефановыми
тайна воздаяния за грех их нераскаянный, от людей скрытый, а Богу
ведомый. Несли они шкуру вдвоем да в темноте наступивших сумерек, не
разглядев под ногами обледеневшего комка грязи, наткнулись на него и
слетели с ног. Один из них лоб себе до крови рассек, а другой тоже до
крови поцарапал руку. По началу-то дело было небольшое, обтерли себе
кто – руку, кто – лоб и пошли себе дальше, волоча шкуру с дохлой
скотины; ну, а потом дело то вышло великим. Не успели они дойти до дома
да припрятать шкуру, как оба стали кончаться, проникла в их кровь
зараза с падали от рук, которыми они сдирали шкуру, а потом свою кровь
обтирали: и, как громом, поразила их сибирская язва. Пока сбегали за
священником, один брат уже успел скончаться, а другой хотя и был еще
жив, но находился в таком исступлении, что священнику со Св. Дарами к
нему нельзя было и подступиться. Так и этот брат умер без покаяния. И
так была страшна смерть его, такими она сопровождалась проявлениями
нечеловеческой злобы и ненависти ко всему святому, что трепетало от
ужаса сердце всех, начиная со священника, кто лицом к лицу стоял перед
этой леденящей душу смертью явно Богом отверженного человека.
И не успели остыть эти два трупа, как голос народный указал на
покойников, как на убийц Ильи Павлочева. Все это знали, но все молчали
из страха перед убийцами: это были люди, способные на всякое зло чтобы
отомстить каждому, кто бы осмелился их выдать человеческому правосудию.
Ну, а против правосудия Божьего кто станет? Под "вешнего Николу" убили
Стефановы Павлочева, а под "зимнего" сами лежали в гробу, сраженные
гневом Божьим, отверженные, страшные в своей нераскаянной злобе,
бессильные принести достойные плоды покаяния...
Дописываю эти строки и слышу: в открытые окна, прорезывая
сгустившийся сумрак тихой летней ночи, из монастырской больницы Оптиной
Пустыни, несутся в мою комнату отчаянные вопли, крики и стоны
нечеловеческих страданий. И так не день, не два, а скоро уже третья
неделя, как, то затихая, то с новой, удвоенной силой возрастая
вырываются из человеческой груди эти человеческие вопли... Это
терзается и мучается умирающее тело насмерть обожженного, на две трети
тела обгоревшего человека, лакея соседнего с Оптиной помещика. Что за
страдания, что за мука!.. И эта мука, и эти страдания сопровождаются
еще такими страшными видениями, что этот несчастный, полусгоревший
человек находит в себе от ужаса силы подняться и бежать от своего
страдальческого ложа...
Что-то, вдруг, тихо стало. Не смерть ли освободительница пришла и
вырвала страдальца из ада, из огненной геенны его мучений?.. Должно
быть, – так! Упокой, Господи милосердый, его истерзанную душу.
Сегодня я узнал, за что постигла его такая кара: он бросил свою
мать, которой он был единственным кормильцем и последней опорой
беспомощной