про их чувства — простенькие, заурядные чувства к простеньким, заурядным мужчинам.

Дура была, смех вспомнить. И позавидуешь себе через одиннадцать лет — какая была дура, господи!

Подруги как-то постепенно отсеялись, стали реже бывать, совсем редко — только если дело. Иногда, будто просыпаясь, Клара Михайловна вдруг огорчалась этим, но Агеев говорил смеясь: «Подруги? Подруги — это для тех, у кого нет семьи. А у тебя же есть я». И Клара Михайловна всякий раз обмирала душой, когда он так говорил. Он же у нее есть! Он приходит усталый, а она еще расстраивает пустяками; какие-то детские дружбы, как маленькая.

Он, правда, много работал, быстро стал завучем, взял еще физику в вечерней школе. Был слишком строг в работе. Люди иной раз не любят, чтобы с них спрашивали по строгости, и ученики его не любили, это было обидно Кларе Михайловне. Как-то в магазине мать Костьки Шеремета пыталась с ней даже заговорить, через нее повлиять на Агеева. Но Клара Михайловна не стала слушать, ушла из очереди, ничего не купив. А ко дню его рожденья, ночью, подложили крест на крыльцо, хулиганы, — черный, с зеленым мохом по краю. Крест был тяжелый, как только сволокли с горы, с кладбища.

Утром Клара Михайловна, как обычно, толкнула дверь, и этот крест грохнулся, обломив перила. К счастью— не на нее, насмерть бы убил. Но она все равно испугалась, крикнула горлом, и в тот же день у ней был выкидыш. Прокурор этим делом хотел заняться, но Клара Михайловна не захотела: тут уж чего, не вернешь. Пошутили, хулиганы. Но вообще в школе Агеева ценили, и на собраниях районного актива — это уж он всегда, его фамилия. Так что он не потому из школы ушел, а просто— ему нравилось на цунами-станции. Образовалось место, и он тогда ушел.

Почти три года хорошо жили, ничего не скажешь— хорошо, полтора месяца не дожили до трех…

Клара Михайловна работала тогда на сортировке. Газеты, журналы, письма — все надо разобрать из мешков, подготовить для почтальонов. Иной раз и намокнут в вездеходе, пока с аэродрома везут, — разложишь по столам, сушишь. А то на веревку вешали в сортировке, как белье, чтобы подписчикам — в лучшем виде, это все же — рабочая честь.

И Лялич за этим очень следил, начальник узла связи, теперь уж давно на пенсии. А все равно заходит как к себе домой, день не придет, так вроде без него пусто. Привыкли. И его пес Вулкан, тоже старик уже, — тот прямо не слазит с крыльца, только если сгонишь, все крыльцо в шерсти, будто волчье гнездо.

Клара Михайловна разбирала журналы, и вдруг вошла телефонистка Зинаида Шмитько, — она и тогда уже была лучшая в районе телефонистка. Сразу от Зинаиды в сортировке стало шумно и тесно, будто много людей, громкий ее голос, который Зинаида не умела утишить, отдавался от стен, родил в узкой комнате — как в лесу — эхо. Близости между ними не было, и сначала Клара Михайловна подумала, что Шмитько заглянула с делом. Но скоро поняла — нет, просто так, поболтать для перерыва в работе. И тихой Кларе Михайловне это сделалось немножко лестно, потому что видная Зинаида обычно мало на нее обращала внимания — так, здоровались походя, вот и вся дружба.

А Шмитько, будто каждый день забегает, мигом свалила опять в одну кучу журналы, только рассортированные, уселась прямо на стол, как она любит, и, играя полной ногой в ажурном чулке, говорила Кларе Михайловне что-то необязательное и смешное. Сама первая прыскала. Клара Михайловна отвечала сперва напряженно, чтоб не сказать глупость. Но, видя простоту Зинаиды, быстро освоилась, рассказала что-то сама. Удачно. Зинаида прыснула от души. Потом, как-то уже легко, они замолчали разом. И вдруг Зинаида сказала:

«Я так считаю, Клара, — лучше ты от меня узнаешь: твой Агеев с Веркой встречается, с Шеремет…»

Глупая улыбка еще стояла у Клары Михайловны на лице, а внутри что-то вдруг лопнуло и прошло насквозь болью, слабо подумалось: «Умираю» — но боль враз стихла, и Клара Михайловна продолжала глупо сидеть и смотреть прямо, как кукла.

«И вроде у них серьезно, — сказала еще Зинаида, — так что уж тут молчи не молчи, а узнаешь…»

«Врешь», — сказала без голоса Клара Михайловна, но уже поверила. Таким хрупким, значит, было в ней счастье, что сразу поверила, будто все три года ждала.

А была Верка Шеремет и тогда уже почти такая же толстая, как сейчас, одно мясо, в двадцать один год таскала два подбородка. Откормилась на маяке, при своей корове, едва дотянула школу, и отец пристроил ее воспитательницей в детсад. Это сейчас она — Вера Максимовна, глядит важно. А тогда была — просто Верка, никто и всерьез не брал.

Так, значит, — Верка, вот что…

«Где же встречаются?» — спросила вдруг Клара Михайловна, сама не зная — зачем. Не собиралась она их ловить, еще не хватало — ловить, чего не поймаешь. Но вот спросила. И что-то вдруг вспыхнуло в ней — мстительно и больно, единственный раз в жизни ожгло изнутри, что тоже вот, как некоторые — иной раз слышишь, — тоже могла бы, кажется, вцепиться кошкой, рвать и кусать.

Но это, конечно, сразу прошло…

Тихо стало вокруг. Мертво. Газеты, значит, можно еще разобрать, на весь вечер работа, вездеход чуть не за месяц приволок сразу — такая связь. Домой, значит, нечего спешить, никто не плачет в зыбке. Все для Клары Михайловны кончилось враз. А все та же была вокруг сортировка, пыльный солнечный луч неспешно полз по желтой стене, и наискось, через журнал «Работница», лезла — старательно, будто с делом — божья коровка.

То же, да не то.

«Ну, это ты зря, — громко сказала Зинаида Шмитько, с каким-то уважением вроде, но Клара Михайловна его тогда не услышала. — На второй забойке вроде у них — за рыбоводным заводом…»

«Знаю», — кивнула Клара Михайловна, кто же не знает. Когда рыба идет густо, как этот год, рыборазводники на главной забойке не успевают, бьют и на запасной, на второй. У них тоже план — заложи да выложь, а икра время не терпит, ее быстро брать надо.

Даже не слышала, как Зинаида вышла…

И в мыслях не было у Клары Михайловны — их ловить, это зря Верка по поселку потом пускала. Просто как черт дернул. До девяти вечера она разбирала почту, руки сами делали что привычно, тут голова ни к чему — сортировать. Голова, правда, болела. Это у нее в первый раз так ужасно болела голова, нынче-то — часто.

А в девять будто кто дернул: вылетела на улицу, добежала до дому бегом, через бугор напрямки, полные песка туфли. Нет, свет нигде не горел, ни в комнате, ни на кухне. А показалось издалека: свет, все наврала Зинаида, ошиблась. Мало ли, по голосу ошибется даже опытная телефонистка, — хоть знала, что здесь, на острове, каждого знаешь по хмыку, кашлянул в темноте: ага, уже знаешь — кто. А Зинаида тем более, всю жизнь при