я узнал, что дружелюбный сосед — не кто иной, как смотритель плотин; мы разговорились, и я принялся рассказывать о недавней странной встрече. Он насторожился, и вдруг разговоры за столом сразу смолкли.

— Всадник на белом коне! — воскликнул кто-то, и все встревоженно задвигались. Смотритель встал.

— Не стоит пугаться, — постарался успокоить он собравшихся. — Возможно, этот знак — не только нам. В семнадцатом году^[17] появление всадника касалось также и тех, кто живет на другом берегу; это они прежде всего должны волноваться.

Всеобщий испуг передался и мне.

— Простите, — спросил я, — а что это за всадник на белом коне?

Чуть в сторонке от всех остальных, за печкой, сидел ссутулившись маленький тощий человек в поношенном черном сюртучке; одно плечо у этого господина, как я заметил, было выше другого. Он не принимал участия в общем разговоре, но его глаза с темными при поредевших седых волосах ресницами свидетельствовали, что пришел он сюда не дремать.

На него-то и указал рукой смотритель.

— Наш школьный учитель лучше всех может об этом рассказать, — произнес он, немного повысив голос. — Правда, он повествует на собственный лад и не столь точно, как моя старая домоправительница Антье Фоллмерс.

— Вы шутите, смотритель, — донесся из-за печки чуть простуженный голос недовольного человечка. — И не надо меня вечно сравнивать с вашей глупой драконихой!

— Но, господин учитель, — не уступал смотритель плотины, — драконихи — наилучшие хранительницы подобных историй!

— Однако у нас на сей счет несколько иное мнение. — Усмешка превосходства слегка исказила довольно тонкие черты лица учителя.

— Видите ли, — шепнул мне на ухо смотритель, — он немного нос задирает. В юности он изучал теологию и только из-за расстроенной помолвки остался здесь учительствовать.

Учитель между тем уже выбрался из уютного закутка за печью и сел за длинный стол рядом со мной.

— Расскажите, расскажите, господин учитель! — раздалось несколько молодых голосов.

— Что ж, с удовольствием, если вам угодно, — обратился он ко мне. — Есть множество суеверий, но существует также и искусство обходиться без них.

— Только попрошу ничего не выпускать; уж поверьте, я сумею отделить зерна от плевел.

Старик взглянул на меня и понимающе усмехнулся.

— Ну ладно! — согласился он и начал свой рассказ.

В середине прошедшего столетия^[18] или, чтобы быть точнее, в течение нескольких предыдущих и последующих за ним лет жил тут один смотритель плотины^[19], который в плотинах и водоспусках^[20] понимал несравненно лучше крестьян и владельцев усадеб; но он не был ученым строителем, потому что книжек почти не читал, а до всего с юных лет доходил сам. Вам, наверное, известно, уважаемый, что фризы умеют хорошо считать, и вы наслышаны о нашем Гансе Моммзене из Фаретофта^[21], который, хоть и был крестьянин, умел строить буссоли, хронометры^[22], телескопы и органы. Вот из таких примерно людей, только помельче, был отец смотрителя, о котором я еще поведу речь. Он имел пару участков на маршах, где выращивал рапс и бобы и пас корову, весной и осенью прирабатывал как землемер, а зимой, когда северо-западный ветер стучал в ставни^[23], сидел за чертежами и расчетами у себя в комнате. Мальчик обычно находился рядом; забыв про букварь и Библию, взъерошив соломенные волосы, он наблюдал, как отец что-то чертит или подсчитывает. И вот как-то вечером он спросил, верно ли здесь написано, не может ли быть как-то иначе, и высказал свое мнение. Отец ничего не смог ему возразить, только покачал головой и сказал:

— Не знаю, что тебе ответить. Довольно того, что есть, а сам ты можешь только запутаться. Если же хочешь знать больше, достань завтра книгу из сундука, что стоит на чердаке; ту, которую написал Евклид^[24], — там и найдешь ответ на свой вопрос.

На следующий же день мальчик забрался на чердак и быстро отыскал нужную книгу; впрочем, их в доме было не так уж много. Но отец засмеялся, как только увидел ее перед собой. Она была на голландском, а этого языка, хоть и похожего отчасти на немецкий, ни отец, ни сын не знали.

— Это книга моего отца, — объяснил старик. — Он понимал по-голландски; а что, на немецком книги нет?

Мальчик, как всегда немногословный, спокойно посмотрел на отца и спросил:

— Можно я буду читать это? На немецком там нет ничего.

Старик кивнул; тогда мальчик протянул ему также вторую, сильно потрепанную книжку.

— И эту тоже.

— Возьми обе, — разрешил Теде Хайен. — Но какая тебе от них польза?

Вторая книга оказалась небольшим учебником голландской грамматики; до конца зимы оставалось еще долго, и едва только зацвел крыжовник в саду, мальчик уже довольно сносно читал по-голландски и одолел почти всю геометрию Евклида, в те времена изучавшуюся повсеместно.

— Не уверен, почтеннейший, — перебил себя рассказчик, — что подобное не приписывают также и Гансу Моммзену; но последний еще и родиться не успел, как о Хауке Хайене — так звали нашего героя — уже рассказывали эту историю. Ведь ведомо: стоит прославиться какой-нибудь личности, как ей начинают приписывать все то, что прежде рассказывалось о предшественнике — и хорошее, и дурное.

Как только старик заметил, что сын не интересуется ни коровой, ни готовыми вот-вот зацвести на радость любому жителю маршей бобами, и рассудил, что дела на маленьком участке хорошо пойдут лишь у крестьянина, имеющего прилежного сына, а не у недоучки с наемным слугой, и что самому ему подъема в хозяйстве не дождаться, послал своего подросшего мальчика на плотину, чтобы от Пасхи до дня святого Мартина^[25] Хауке вместе с другими работниками возил там землю в тачках.

«Это излечит его от Евклида», — рассудил старик.

И юноша возил землю, но Евклида все время держал в сумке и, когда рабочие завтракали или ужинали, усаживался на перевернутую тачку и раскрывал книгу. Осенью вода поднималась высоко, работа останавливалась и все расходились по домам; но Хауке усаживался на краю плотины со стороны моря, обхватывал руками колени, и часами глядел, как мутные волны, вздымаясь все выше и выше, набегают на землю. Только когда волны касались его ног и пена брызгала в лицо, он отодвигался на несколько футов выше и все же не покидал плотины. Он не слышал ни плеска волн, ни криков чаек и береговых птиц, которые кружили над ним, сверкая черными глазами и почти касаясь его крыльями; не замечал, как над дикой, пустынной водной гладью простиралась ночь; взгляд его был прикован только к бушующей воде, которая во время прилива тяжело ударяла в одно и то же место крутого склона, упорно