- 1
- 2
Роджер Желязны Ужасающая красота
Публика в этот миг подобна богам эпикурейцев. Бессильные изменить ход событий и ведающие, что произойдет, они могут вскочить, закричать «не надо!» — но неотвратимо ослепление Эдипа, и неизбежна петля на шее Иокасты. Никто, конечно, не вскакивает. Они понимают. Они сами намертво связаны странными путами трагедии. Боги видят и знают, но не могут ни изменить обстоятельства, ни бороться с Ананке[1]. Мой хозяин внимает тому, что он называет «катарсис». Мои искания завели меня далеко, и я сделал хороший выбор. Филипп Деверс живет в театре, как червь живет в яблоке, как паралитик в камере искусственного дыхания. Это его мир. А я живу в Филиппе Деверсе. Десять лет служат мне его глаза и уши. Десять лет я наслаждаюсь тонкими чувствами великого театрального критика, и он ни разу об этом не догадался. Он близко подошел к истине — у него быстрый ум и живое воображение, но слишком силен получивший классическое образование интеллект и слишком весóм груз знаний по психопатологии. Он не смог сделать последнего шага от логики к интуиции: признать мое существование. Временами, отходя ко сну, он задумывался о попытках контакта, но наутро к этой мысли не возвращался — и хорошо. Что мы могли бы сказать друг другу? ...Под стон, рожденный на заре времен, в ужасный мрак сойдет Эдип со сцены! Как изысканно! Хотел бы я знать и другую половину. Деверс говорит, что полнота опыта состоит из двух частей: влечение, называемое жалостью, и отвержение, называемое ужасом. Я чувствую лишь второе, и его всегда искал, а первого я не понимаю, даже когда тело моего хозяина дрожит, а зрение затуманивается влагой. Я бы очень хотел взрастить в себе способность полного восприятия. Но, к сожалению, мое время ограничено. Я искал красоту в тысячах звездных систем и здесь узнал, что ей дал определение человек по имени Аристотель. К несчастью, я должен уйти, не познав ее полностью. Но я — последний. Остальные уже ушли. Круг звездный движется, и время убегает, часы пробьют... Овация бешеная. И воскресшая Иокаста улыбается и кланяется вместе с царем, у которого глазницы залиты красным. Рука к руке, они купаются в наших аплодисментах, но даже бледный Тиресий не провидит того, что знаю я. Какая жалость! А теперь домой на такси. Интересно, который сейчас час в Фивах?Деверс смешивает крепкий коктейль, чего он обычно не делает. А я рад, что восприму эти финальные моменты через призму его парящей фантазии. Он в каком-то причудливом настроении. Как будто он почти знает, что случится в час ночи, — как будто он знает, как атомы рванутся из своей непрочной клетки, оттирая плечом армию Титанов, как жадная, темная пасть Средиземного моря вопьется в пустоту Сахары. Но он не мог бы узнать, не узнав обо мне, и, когда начнется ужасающая красота, он будет персонажем, а не зрителем. Мы оба встречаем взгляд светло-серых глаз из зеркала в отъезжающей панели шкафчика. Он перед выпивкой принимает аспирин, а это значит, что он нальет нам еще. Но вдруг его рука остановилась на полдороге к аптечке. В обрамлении кафеля и нержавеющей стали мы увидели отражение чужака. — Добрый вечер. Два слова после десяти лет, и в самый канун последнего представления! Глупо было бы мобилизовывать его голос на ответ, хоть я и мог бы это сделать, и к тому же это бы его расстроило. Я ждал, и он тоже. Наконец я, как органист, тронул нужные педали и струны: — Добрый вечер. Пожалуйста, не обращайте на меня внимания и принимайте свой аспирин. Он так и сделал, а потом приподнял с полки свой бокал: — Надеюсь, тебе нравится мартини. — Да, и очень. Пожалуйста, выпейте еще. Он ухмыльнулся нашему отражению и вернулся в гостиную. — Кто ты такой? Психоз? Диббук? — Нет-нет, ничего подобного. Я просто один из публики. — Что-то не помню, чтобы я тебе продал билет. — Вы меня прямо не приглашали, но я подумал, что вы не будете против, если я буду вести себя тихо... — Очень благородно с твоей стороны. Он смешал еще один коктейль, потом взглянул на дом через дорогу. Там горели два окна на разных этажах, как перекошенные глаза. — Могу я спросить — зачем? — Да, разумеется. Может быть, вы даже сможете мне помочь. Я — странствующий эстет. В тех мирах, где я бываю, мне приходится одалживать чужие тела — предпочтительно существ, имеющих похожие интересы. — Понимаю. Ты взломщик. — В некотором смысле — да. Но я стараюсь не вредить. Как правило, мой хозяин даже не подозревает о моем присутствии. Но скоро я должен вас покинуть, а последние несколько лет меня волновала одна вещь... И раз уж вы догадались обо мне и не впали в беспокойство, я бы вас хотел о ней спросить. — Выкладывай свой вопрос. В его голосе вдруг прозвучали горечь и глубокая обида. Я сразу же увидел из-за чего. — Пожалуйста, не думайте, — сказал я ему, — что я влиял на все ваши мысли и поступки. Я только зритель. Моя единственная функция — созерцать красоту. — Как интересно! — насмешливо скривился он. — И когда же это случится? — Что? — То, что вынуждает тебя уйти. — Ах, это... Я не знал, что ему рассказать. Как бы там ни было, что он может сделать? Только страдать чуть дольше. — Ну? — Просто кончилось мое время. — Я вижу вспышки, — сказал он. — Дым, песок и шар огня. Он был очень восприимчив. Я думал, что скрыл эти мысли. — Видите ли... В час ночи настанет конец мира. — Приятно знать. Как? — Есть некоторый слой расщепляющихся материалов, которые собираются взорвать в проекте Эдем. Начнется колоссальная цепная реакция... — Ты можешь это как-нибудь предотвратить? — Я не знаю как. Я даже не знаю, чем это можно остановить. Мои знания ограничены искусством и науками о живом. Вот вы сломали ногу прошлой зимой, катаясь на лыжах в Вермонте. Об этом вы даже не узнали. Это я умею. — И труба вострубит в полночь, — заметил он. — В час ночи, — поправил я его. — По среднеевропейскому времени. — Успеем выпить еще один бокал, — сказал он, глядя на часы. — Только пробило двенадцать. Мой вопрос... Я прочистил воображаемое горло. — Ах да. Так что ты хотел бы знать? — Вторую часть отклика на трагедию. Я столько раз видел, как вы через нее проходите, но почувствовать не могу. Я воспринимаю ужас, но жалость от меня ускользает. — Испугаться может каждый, — сказал он, — это легко. Но проникнуть в душу человека, слиться с ним — не так, как ты это делаешь, а почувствовать все, что чувствует он перед последним, уничтожающим ударом, — так, чтобы ощутить себя уничтоженным вместе с ним, и когда ты ничего не можешь сделать, а хочешь, чтобы смог, — вот это и есть жалость. — Вот как? И ощущать при этом страх? — И ощущать страх. И вместе они
- 1
- 2