туловищем.

Неожиданно огромная черная туча стала наплывать на солнце, вокруг потемнело, точно на поляну набросили покрывало. И окраска существа сразу странно и зловеще изменилась: оно стало черным сгустком тьмы, из ноздрей средней головы вырвался яркий язык пламени, а затем — небольшой клуб зеленого дыма…

— Бог ты мой! — вырвалось у Прохорова. — Змей Горыныч…

В это время раздался жалобный стон, и все три головы заметались.

Туча исчезла так же внезапно, как появилась, и снова заиграли краски. Прохоров понял причину своего появления здесь.

Он стал пальпировать тело, морды, шеи легкими, осторожными движениями, разговаривая с существом так, как обычно разговаривал с больными животными:

— Ну что, дружище, сцепился с кем-то? На дурака какого нарвался? Враз захотел головы свои потерять?.. Ишь, красавец-то какой! Что это живот у тебя раздут так?.. Девицу какую проглотил?..

Вдруг пальцы его ощутили толчки изнутри. Он не поверил и приложил всю ладонь к активному месту… Точно! Изнутри что-то настойчиво, упорно, безостановочно толкалось.

— Мамочки… — вырвалось у Прохорова, и он запнулся.

Нужно было что-то делать, но он растерялся. Тело трехголовой «красавицы» было ровным, гладким, ничто не говорило, что оно приспособлено к продолжению рода. Но новые стоны, судорога, прошедшая по телу существа, показывали, что медлить больше нельзя. Прохоров кинулся к сумке, достал скальпель и собрался уже делать надрез над местом, откуда шли толчки, как остановился, подумал, огляделся вокруг и, наконец, бросился к кустам — нужно было выломать длинную жердь. Таковая быстро нашлась. Прохоров привязал к ней головы, хотел было связать ноги, но вытянуть вторую из-под туловища было невозможно. Он легким движением сделал надрез и обнаружил в чреве матери двух мокрых, розовых, с чуть наметившимися цыплячьими крылышками детенышей. У каждого было всего по одной голове. Он выложил одного на траву, поднял на руки другого, как вдруг подогнутая под существо лапа высвободилась, конвульсивно распрямилась, и острейшие когти рванули Прохорова за правое плечо, за грудь… Резкая боль… Треск рвущихся мускулов… И Прохоров потерял сознание. Последнее, что он увидел: испуганное женское лицо, склонившееся над ним.

* * *

Прохоров застонал от боли и проснулся. Над ним стояла проводница и с раздражением говорила, тряся его за правое плечо:

— Да что вы!.. Проснетесь, наконец?.. Уедете дальше, сами ругаться будете.

Увидев, что пассажир открыл глаза, она облегченно вздохнула и повторила, чтобы он скорее собирался и выходил.

Прохоров подхватился с места, нащупал под полкой сумку, вытащил ее, шатаясь побрел к выходу из вагона, машинально миновал перрон, подозвал такси… Он никак не мог выбраться из сна. Все бывшее с ним и привидевшееся связывалось просто классически: конференция, впечатление от доклада кандидата наук, банкет, неуемное желание спать, дети на вокзале, ночные капризы их — и фон: ускользающая из сознания реальность, состояние болезненной взвешенности, ощущение холода (наверное, открывали дверь в коридор, а одеяло сползло…) и впечатление, разыгравшееся воображение… Словом, концы сходились самым научным образом.

Поднимаясь к себе, вытащил из ящика газеты. Дома никого не было. Пустота его обрадовала: хотелось тишины после дороги В кухне прямо из чайничка хлебнул заварки и полез в ванну. Просмотрев газеты, которые сообщали, что все в мире шло своим, привычным порядком, он отложил их и стал намыливать грудь — боль остановила его. Он наклонил голову, глянул на грудь, плечо… Выскочил из ванны, посмотрел на себя в зеркало — через правое плечо и грудь шли три, разбегающихся веером шрама… Прохоров сел на край ванны и задумался.