идиотскими пианолами и прочими инструментами, струнными, стеклянными, бамбуковыми, и еще бог знает чем — какими-то жестянками, спутанными мотками проволоки, Абрахам щурится и отвечает:

— В жизни никогда и ничто не устраивается «легко», Дэриан. Все устраивается силой.

XII

Так, словно меня и не было никогда.

Лихт ^[34]погас!

(Однако если можешь еще каламбурить, как шекспировский Фальстаф, значит, еще не весь вышел.)

И все же постепенно, шаг за шагом, он выпадает из Времени. Из утомительного капризного его коловращения. Кто-то только что захватил пост президента Соединенных Штатов с помощью смехотворных обещаний Нового Курса; а кто-то отошел от дел и предан забвению.

Тому засасывающему, как болото, забвению, в которое, подобно любовникам, подобно собственным детям, погружаются враги.

Лишь пузыри остаются на грязной поверхности. Птицы умолкают, тишина…

Ум его ясен. Он спокоен. Он в отличной физической форме.

Его глаза… его зрение. Что-то яркое колышется, волнами проплывает перед глазами. Солнечные зайчики. Катаракта? Он говорит Дирфилду, полнеющему молодому человеку в очках с толстыми линзами, что не доверит врачам Вандерпоэлской больницы оперировать и вросший ноготь, не говоря уж о глазах. Его глазах. Он говорит Дирфилду, что не желает, чтобы его выслушивали стетоскопом, нет уж, покорно благодарю. Чтобы прослушивали его сердце, легкие, внутренние органы. Нет уж, спасибо.

(Дирфилд явился к нему в дом под вымышленным предлогом, прозрачным, жалким предлогом, что, мол, Розамунда вызвала его осмотреть ребенка. Абрахам только рассмеялся: его жена и сын такие неумелые заговорщики.)

Большую часть дня он вынужден покоряться врагам. Но ночь принадлежит ему, всегда ему принадлежала. Если бы только Мелани поняла… Почему она всегда избегает отца, ведь он всего лишь хочет открыть ей кое-какие бесценные секреты: где объединяются Прошлое, Настоящее и Будущее? — На Небесах.

— Мелани, родная моя, ведь все это твое. Эти карты, эти диаграммы, эти созвездия, я щелкаю их как орехи… как мерцающий Сириус воздействует на наше счастье, как танец Плеяд становится нашим танцем и еще — как проплывают в наших снах спутники Юпитера, как самая яркая звезда в созвездии Овна разгорается в нашей крови огненным символом чести.

Но ребенок выскальзывает из его шершавых (усы) объятий и убегает к матери.

XIII

Я убью этого старика!

Он видит опухшие глаза Розамунды, ее искривившиеся от боли мягкие губы. Он знает, что старик бил ее, наверняка угрожал, хотя Розамунда не хочет ничего говорить.

— В чем дело? Он что, ревнует? Злится? Но почему? На тебя? На меня? Да ведь между нами ничего нет, — говорит Дэриан. — Что мне делать, Розамунда? Скажи. Не молчи. Что мне делать?

Розамунда отталкивает его и выходит из комнаты, не глядя на него, на лице застыло упрямое выражение. Она прячет синяки, которыми испещрена ее истерзанная плоть, словно это знаки доблести. Дэриан кричит ей вслед:

— Ну и иди к черту! Оба идите!

Накануне он слышал в ночи приглушенные голоса. Глухие звуки: бум! бум! бум! — словно чье-то тело вдалбливали в стену или в спинку кровати. Выскочил из постели, побежал, принялся колотить в дверь и дергать за ручку (но дверь заперта на замок). Что там происходит? В чем дело? Отец! Розамунда! Ну, откройте же дверь, пожалуйста. Дэриан не имеет права предъявлять такие требования отцу, Абрахам колотит по двери с другой стороны. Ничего не происходит. Все в порядке. Уходи. Ты ничего не понимаешь.

Дэриан импульсивно бросается за Розамундой. Старик уехал на «паккарде» и оставил их вдвоем; Мелани спит, укрытая стеганым ватным одеялом. Дэриан нежно привлекает Розамунду к себе, все настойчивее, настойчивее; обхватывает ее лицо ладонями, целует; жадный, яростный, властный поцелуй, которого он так долго жаждал.

Не надо, шепчет Розамунда.

Дэриан, я не могу.

Дэриан…

За месяц до смерти Абрахама Лихта его жена и сын становятся любовниками.

Дэриан, потрясенный, исступленно уговаривает себя: Это всего лишь любовь. С людьми такое случается постоянно.

XIV

(Как и все любовники, они переговариваются шепотом, таятся. А когда ты понял впервые, спрашивает Розамунда, и Дэриан признается: при первой же встрече, там, в гостинице «Эмпайр-стейт», помнишь? — Тебя привел Абрахам, ты была в багряном бархатном платье, вы не успели на мой концерт, помнишь? Розамунда смеется, трет глаза, говорит: та женщина была не я, не такая, как я сейчас; а Дэриан отвечает: возможно, но мужчина был тот же самый — я, когда речь идет о тебе, я — это всегда я. Что их удивляет, как удивляет всех любовников, так это насколько естественно слились наконец их тела, с какой страстью и в то же время целомудрием это произошло, словно не было долгих месяцев, даже лет воздержания, когда они так тянулись друг к другу, только друг к другу, в тоске, но и в восторге предвкушения, зная в глубине души, что когда-нибудь это случится; в сущности, не прикасаясь друг к другу, они давно уже стали любовниками. Дэриан теперь не тот, каким был всего несколько часов назад. Он — возлюбленный. Длинноногий сухопарый Дэриан отныне любовник, и он клянется, что будет любить эту женщину вечно, — ее и Мелани; понадобится — любого убьет за нее, и это правильно, справедливо, такова Природа, так должно быть, и так всегда бывает между людьми. Он спасет их обеих — ее и Мелани, — убережет от любой беды.

Несколько дней спустя, когда они, обнаженные, лежат в объятиях друг друга — прядь ее волнистых волос на его лице, их дыхание и сердцебиение слитны, как звучание инструментов в хорошо отлаженном оркестре, — он признается, что в городе (по словам Аарона Дирфилда) шепчутся, будто они уже давно любовники и что отец Мелани — он, а не Абрахам; и Розамунда со вздохом отвечает: знаю, догадалась.)

XV

Сердитый, как шершень, с гневно сверкающими глазами, он клеймит это «дивное диво»: триумфальное избрание Франклина Делано Рузвельта, поражение Герберта Гувера, Новый Курс для Пасынков Судьбы.

— Дураки, мошенники. Только не говорите мне о «хитроумном и гибком искусстве» политики.

Но Рузвельт не такой, возражает Дэриан.

Да, подхватывает Розамунда, отваживаясь возразить мужу, он не такой.

Абрахам с достоинством встает с кресла; с достоинством старается твердо держаться на ногах; впалые щеки, заостренные ястребиные черты, кожа, пожелтевшая, как слоновая кость, следы былой красоты… вот исповедь его сердца, теперь оно обнажено, вот оно — на ладони, клюйте, рвите его на части, жадные стервятники.

Спотыкаясь, он бродит по болотам, «где когда-нибудь