очевидно, как то, что я скромен, мудр, учен, справедлив и набожен. Вот, скажем, волк в овечьей шкуре — знакомая фигура. А лисица, беседующая с вороной… Где бишь я с ней встречался?.. Ну конечно, в баснях Лафонтена! А ну-ка, возьмем лексикон и "Басни", откроем "Biographie niverselle ^[2]" на слове Лафонтен. Разоблачим обманщика!

— А какого низкого мнения сей автор о человеческой природе, — наверно, скажет затем наш царь Соломон. — О ком ни заговорит, всяк у него выходит подлец. Лисица — воплощенная лесть; лягушка — пример бессильной зависти; волк в овечьей шкуре — кровожадный лицемер, рядящийся в одежды невинности; осел в львиной шкуре — шарлатан, который хочет нагнать на всех страху, выдавая себя за царя зверей (уж не собирался ли автор, пострадавший от справедливых упреков, вывести в этом образе критика? Смехотворная, жалкая аллегория!). Вол — зауряден и недалек. Единственное невинное создание во всей этой краденой истории — ягненок, да и тот так непроходимо глуп, что даже родную мать не узнает!

И критик, если он нынче настроен защищать добродетель, верно, пустится живописать святую прелесть материнской любви.

Чему же тут удивляться! Если писатель кого-то высмеивает, то дело критика высмеять за это писателя. Критик должен все время выказывать свое превосходство — иначе кто посчитается с его мнением? Он тем и живет, что выискивает чужие ошибки. К тому же, подчас он и прав. Спору нет, книги, которые он читает, и выведенные в них герои стары как мир. Да и есть ли на свете новые сюжеты? Образы и характеры кочуют из одной басни в другую — трусы и хвастуны, обидчики и их жертвы, плуты и простофили, длинноухие ослы, напускающие на себя львиную важность, тартюфы, рядящиеся в одежду добродетели, любовники со всеми их муками, безумствами, верностью и слепотой… Разве не на первых же страницах человеческой истории берут свое начало ложь и любовь? Подобные притчи рассказывались за много веков до Эзопа, и ослы, потрясая львиной гривой, ревели еще по-древнееврейски, хитрые лисицы вели льстивые речи по-этрусски, а волки в овечьих шкурах скрежетали зубами, уж конечно, по-санскритски. Солнце светит сегодня так же, как в первый день творения, и птицы в ветвях дерева у меня над головой выводят те же трели, уж которое тысячелетие. Да что там, когда один из друзей автора побывал в Новом Свете (уже после того как читатели получили последнюю порцию его ежемесячных писаний), он обнаружил, что тамошние (бесперые) птицы ничем не отличаются от своих европейских собратьев. Что может быть нового под солнцем, включая самое наше светило? И все же оно каждое утро восходит точно впервые, и мы поднимаемся вместе с ним, чтобы надеяться, трудиться, смеяться, строить планы, любить, бороться и страдать, покуда опять не наступит ночь и тишина. А потом снова придет рассвет, и откроются глаза тех, кому суждено радоваться этому дню, и так da capo ^[3].

Словом, я осмеливаюсь предложить вам повесть, где вороны выступают в павлиньих перьях и павлины их за это по заслугам осмеивают; и хотя здесь воздается должное павлинам, их великолепному оперенью, переливчатой шее и роскошному хвосту, мы помним и об их смешной неуверенной походке, резком и неприятном, пискливом и глупом голосе. Коварные девицы подстригают здесь когти влюбленным львам; здесь порой побеждают плуты, но честные люди, будем надеяться, тоже не остаются внакладе. Вы найдете здесь повязки из черного крепа и белые свадебные банты; увидите, как льют слезы под флердоранжем и отпускают шутки, следуя в карете за гробом; узнаете, что за скудным обедом из одних овощей может быть не только грустно, но и весело, а за столами, ломящимися от ростбифов и окороков, царят ненависть и забота, хоть порой вы и тут встретите дружелюбие и сердечность. Тот, кто беден, не обязательно честен, но я встречал и людей богатых, однако не утерявших великодушия и отзывчивости. Не все крупные землевладельцы угнетают своих арендаторов, и не все епископы — лицемеры; даже среди вигов попадаются либералы, и не все радикалы втайне привержены аристократии. Впрочем, где это видано, чтоб мораль предваряла басню? Детей надо хорошенько потешить сказкой, а уж затем объяснить ее смысл. Позаботимся же о том, чтобы читатель не пропустил ни того, ни другого, а посему, без промедления выведем на сцену наших волков и овец, львов и лисиц, наших ревущих ослов, целующихся голубков, горластых петухов и хлопотливых наседок.

Было время, когда солнце светило куда ярче, чем сейчас, во второй половине девятнадцатого века; люди умели радоваться жизни, вино в трактирах было великолепным, а обеды — верхом кулинарного искусства. Чтение романов доставляло тогда неизъяснимое наслаждение, и день выхода очередного журнального номера был подлинным праздником. Водить знакомство с Томпсоном, напечатавшим статью в журнале, почиталось за великую честь, а встретить в Парке живого Брауна, автора нашумевшего романа, с его неизменным зонтиком, под руку с миссис Браун, было событием, о котором вспоминали до конца дней. Светские женщины были тогда в тысячу раз красивее, а театральные гурии так прелестны и ангелоподобны, что раз увидеть их значило утратить сердечный покой, а вторично увидеть их можно было, лишь пробившись на свои места задолго до начала представления. Портные тогда сами являлись на дом и ослепляли вас фасонами модных жилетов. В те дни считалось нужным приобрести серебряный бритвенный прибор для пока еще не существующей бороды (так молодые дамы запасают кружевные чепчики и вышитые распашонки для будущих малюток). Самым изысканным развлечением казалось тогда прокатиться по Парку на лошади, нанятой за десять шиллингов; а если, проносясь по Риджент-стрит в наемной карете, вам удавалось хорошенько обдать грязью своего университетского наставника, то это почиталось верхом остроумия. Чтобы испытать наивысшее наслаждение, вам достаточно было, повстречавшись в "Бедфорде" с Джонсом из колледжа Троицы, отправиться с ним, с Кингом из колледжа Тела Христова (живяшм тогда в "Колоннаде"), и с Мартином из Тринити-Холла (гостившим у родителей на Блумсбери-сквер), отобедать в "Пьяцце", а потом пойти слушать Брейема во "Фра-Дьяволо" и завершить этот развеселый вечер ужином и песнями в "Музыкальной пещере". Вот тогда-то, в дни моей юности, я повстречался кое с кем из тех, кому суждено стать героями этой повести, и теперь позволю себе сопровождать их, покуда они не станут привычными для читателя и не смогут сами продолжать свой путь. Стоит мне вспомнить их, как вновь зацветают розы, и мне слышится пение соловьев у тихих вод Бендемира.

Побывав в театре, где мы сидели в задних рядах партера, как было принято среди моих сверстников в то